Александр Титов - Молчание отца

Есть в гармонистах похожесть, будто из одного теста слеплены. Алеша приехал из среднеазиатской республики вместе с родителями, зато играет по-здешнему, будто родился в Тужиловке. Так же прикрывает глаза, скалит редкие зубы в напоре игры, быстро выучил местную

“Матаню”. Парни научили его пить самогонку под слабую закуску, хотя в своей республике он ничего крепче кумыса не пробовал.

И гармошку где-то достал елецкую, “рояльную”, ручной работы, с алыми мехами и лаковыми деревянными клавишами. Старинные гармошечные мастера умерли, а гармошки все равно откуда-то опять появляются.

“Откуда все снова здесь берется?” – размышляет Митя.

Алеша говорит по-русски чисто, в синих глазах тепло Ташкента, который он забыть никак не может. Мать его там была учительницей начальных классов, а здесь работает почтальонкой. Нет в Тужиловке маленьких ребят, учить некого. Отец Алеши, Василий Викторович, по образованию инженер-электронщик, работал на авиационном заводе, а здесь заведует колхозной мастерской, достает запчасти для тракторов и комбайнов. Человек он, по словам Митиного отца, грамотный и ответственный.

По темноте отец возвращался с поля, снимал пиджак, пахнущий соломой и машинным маслом, прислушивался к отдаленным звукам гармошки. В такие минуты лицо его размягчалось, в глазах появлялось что-то давнее, усмешливое. Мать накладывала на тарелки еду, кормила хорошо

– мясо было на завтрак и ужин, обед из колхозной столовой возили прямо в поле.

Отец не спеша ел, затем вставал из-за стола, вялыми движениями раздевался, мылся в ванной. На кухне пахло дымом от сухих чурбачков, которыми мать растапливала титан, чтобы нагреть воды. Купала мужа долго, как маленького, натирала спину, что-то ему говорила, тихо смеялась. Митя ревниво прислушивался к ее странному голосу, воркующему за дощатой перегородкой.

Искупанный отец вновь появлялся в комнате – с мокрыми волосами, в пятнистом от воды спортивном костюме, шлепал босыми ногами по дощатому полу, оставляя влажные следы, ложился на кровать, смотрел по телевизору новости, прищуривался, но взгляд его стремительно мутнел, веки закрывались. Он дремал, однако мышцы под кожей скул хранили напряжение, бугрились, как у гипсового солдата, покрашенного бронзовой краской и стоящего возле деревенского кладбища у братской могилы.

Профессор на время жатвы запил. Говорили, что от зависти – Митин отец, с которым он с первых дней соревновался, обогнал его на сто тонн намолоченного зерна, хотя Профессор так же приходил и уходил с поля в темноте. Он поначалу бил себя в тощую грудь: я, ребята, ни грамма, посмотрим, чья на жатве возьмет…

Недоглядел Профессор, своротил жатку о камень, а тут тракторист с самогонкой объявился – выпил механизатор с горя стакан, и пошло-поехало. Жатку слесари починили, Тарас Перфилыч, задыхаясь от гнева, ругал Профессора всякими словами, приезжал к нему домой, предлагал опомниться и выходить на работу. Деревенский мыслитель плакал в голос: “Настал, друзья, диалектический момент! Надо решать, чем заниматься дальше – тяжким физическим трудом или чистым мышлением. Я выбираю последнее…”

Однажды возвращается Митя из магазина и видит в тени черемухи троицу

– Профессор, Батрак и Никиша. Сдружились они за последнее время.

Дезертир, выставив дрожащую руку, держал в ладони мутный стакан.

– Эй, Митек! – окликнул Профессор. – Ты, наверное, хлеба купил?..

Отломи нам горбушку – надоело теплым огурцом закусывать.

Митя с удовольствием присел в холодок отдохнуть. Никиша наклонился к нему, промолвил всегдашним заплесневелым голосом:

– Хочу у тебя, малый, чевой-то спросить…

Профессор тем временем протягивал дезертиру стакан, наполненный до половины покачивающейся жидкостью, на которую сам смотрел с каким-то ненавистным обожанием.

– Век кончился! – воскликнул Никиша, ухватисто принимая стакан. В этот миг он казался молодым, сияющим, словно соленый огурец, вынутый из кадушки. – Плохой был век, баламутнай. Мине у ентом веке чуть не убили, Бог надоумил в погреб схоронитца…

– Ну и пей, коль жив! – поторапливал Профессор. – Освобождай стакан!

Я бросил комбайн, пью тут с вами, как последний циник… Стыдно до последних мыслимых жилок. Одна только матушка-философия и осталась у меня. Скажу тебе, дед, одно: ты выжил фактически, но Родину потерял теоретически и окончательно в своей мутной душевной глубине. Она, как мать, загородилась ладонями от тебя, от жалкого ничтожного сына.