Екатерина Ткачева: Я не помню

– Что?!

– Фронтовик, что ты хочешь.

“Значит, помер… Я опять одна”.

– Где похоронили, на старом?

– На старом, рядом с бабушкой прикопали.

Дед умер ночью. По-трудовому ушел: с вечера кастрюльку картошечки начистил, лег и заснул. А проснулся уже на том берегу, где не было ни Машки, ни Ларисы, ни Ольки.

Ветхозаветность квартирки потихоньку рушилась. Милая Олькиному духу ретроградность исчезала. Саня заменил окна стеклопакетами, и они перестали глядеть во двор добрыми проницательными глазами. А Лариса отдраила их, и теперь окна высокомерно отсвечивали от себя все взгляды.

На комоде фотография – Машка, тусклая девочка со слабой улыбкой и милой ямочкой на яблочной щеке, с букетом полевых гвоздик в руках.

Это – все, что было у Ольки своего. Она так и не смогла осилить чужое себе имя, громаду-Марину. Лучшее Олькино произведение, авторские права на которое она утратила по своей дурости.

Лариса было вышла из комнаты, но, увидев меня, юркнула обратно.

Взрослая баба, а ведет себя, как второклассница! Цыплячья душонка, спряталась за своего хахаля! Из комнаты донесся истошный младенческий крик.

“Вот оно что! Сынка себе прибомбили! Быстро же!”

– Слышь, Саня, как это вы так быстро себе сыночка сообразили? Как дед помер, так вы и за дело взялись? Никто не мешает, ночью не ворочается…

– Вали отсюда, шлюха! – Саня, глядя на меня своими чистыми серыми глазами, загорелой мускулистой рукой попытался спустить меня с лестницы. Как спускают штаны, чтобы помочиться.

Стоп. Такое со мной уже было. Как только я собираюсь пойти по кругу, меня с него сбрасывают. Это знак. Они тоже вышвырнули меня из своей жизни!

Этот Саша – не спасется, точно вам говорю. Лузер он, раз гоношится ради денег. Самый обычный мужик, самый простой; природе удался лишь красивый фасад, на всем остальном она отдохнула. Лариса, овца, могла бы себе и поинтересней найти. Дед был не такой, он тонкий человек.

Неблагодарные твари! Еще спасибо должны мне сказать! Это же моя

Машка спасла Ларису от одиночества, сняла проклятие безбрачия и бесплодия. Это она притянула к ней и хахаля-Сашу, и сына.

– Пошел на х…! – крикнула я Сане в захлопнувшуюся дверь. Эхо разнесло по этажам мое послание, как заразу в период эпидемии.

Это мой манифест. Это не грубость, нет, это принцип выживания.

Фраза, как удар ногой в дверь, – снимает многие вопросы и объяснения.

Ой, как плохо без деда будет! Ладно я, проживу, а Машка? Она ведь такая же, из прошлого времени, я знаю. Ларисе что, она под Сашу подстроится, поддастся, а моя девочка с ними горя хлебнет.

Я поплелась в свою общагу. Комната заброшена. Живило сбежал и отожрался на помойке. Надо бы найти его, отмыть, вернуть. Зину соседи с милицией поперли из комнаты. Они давно пытались это сделать. Страшно им, видите ли, с таким уродом в одной квартире проживать. Встанешь, говорят бабы, ночью в туалет в одной ночной сорочке, а тут мужик в тулупе по углам шарахается. Так со страху и не донесешь, до туалета-то.

Ну ничего, Зине не привыкать осваивать новые пространства. “Ж” упало, “З” пропало, кто остался на трубе?

Сходила я на дедову могилку. Все, дед, отбыл ты вахту. Теперь можешь отдыхать. Будь спокоен, за Машкой буду приглядывать.

На соседнем ряду возле чьей-то могилки сидела женщина с изношенным, несчастным лицом. Наверное, жила она неправильно, гребла против своего течения, ибо на наших лицах лежит отпечаток всех наших действий. Обхватив руками колени, она раскачивалась и повторяла:

– Место мое теперь здесь. Здесь жить стану.

– Нельзя, тетенька, так всерьез воспринимать реальность, – попыталась утешить ее Олька.

Тетка только посмотрела на нее мутными змеиными глазами и снова запела.

“Да, вот к чему ведет избыток серьезности”, – подумала Олька и пошла с кладбища. Место ее было не здесь.

“Надо где-то добыть шляпу, – размышляла она дорогой. – В ней я буду не я – другая. Теперь мысли из головы перестанут выветриваться.

Домой приду, шляпу сниму, мысли разложу на подоконнике. Нужные – возьму себе, негодные выкину в окно. Глядишь, потом в этой шляпе поселится добрый гном”. Олька так и не излечилась от детского восприятия мира. Быть женщиной она не хотела; матерью – не получилось. Она была baby, это ее бремя и благодать. Тяжело быть baby, когда ты насквозь одна.

Олька еще не знала, какую роль она в состоянии взвалить на свои плечи. Когда взвалишь, становится легче – потоки ее энергетики сами понесут тебя по жизни. Она не нашла языка, чтобы говорить с этим временем.