Александр Хургин: Сквер

Людей в доме живет не так уж много, а муравьям – несть, как говорится, числа и счету. И они имеют возможность переползать из квартиры в квартиру по щелям между панелями и по вентиляционным ходам. А старые жильцы к муравьям привыкли и притерпелись, и уже не обращают внимания на то, что муравьи живут и в хлебе, и в сахаре, и в холодильнике, и везде. Они говорят – это ж не тараканы и не клопы, а всего лишь муравьи. Причем мелкие, незначительные и очень трудолюбивые. Так что пока не произойдет в нашем доме естественная смена поколений, муравьи будут в нем жить и здравствовать. Да и когда произойдет – тоже, наверное, будут. Чтобы от них избавиться, нужно их травить, и травить организованно – одновременно во всех квартирах без исключения, а это вряд ли возможно. У всех людей своя жизнь и свои интересы в каждый отдельный момент времени. И эти интересы почти никогда не совпадают, а наоборот, лежа в разных плоскостях, почти во всем расходятся. Что же говорить о чужих незнакомых людях, когда интересы расходятся у родных? У мужей и жен, у матерей и детей, а также у прочих единокровных родственников, как близких, так и далеких. И в этом – в расхождении интересов – причина всех размолвок, ссор и разводов. Ну, или не всех, а большинства.

Размолвки бывают и по воле чувств, и по глупости, и по вышеупомянутой стервозности характеров. И даже от неодолимой, всепобеждающей скуки, незаметно переходящей в тоску.

С ней у меня все произошло по воле чувств. Хотя и без стервозности тоже не обошлось. Но женщина, совсем, напрочь лишенная стервозности, – это, на мой взгляд, ошибка природы и вообще не женщина, а ее худшая половина. Потому что в легкой женской стервозности (я отдельно подчеркиваю – в легкой) всегда есть зерно, есть нечто. И это нечто влечет нас и провоцирует бог знает на какие поступки и подвиги. Подвиги, конечно, в больших кавычках. Если б я был каким-нибудь известным поэтом и композитором или, допустим, песенником, я бы написал “Оду к стервозности”. По аналогии с “Одой к радости”. Чтоб ее исполняли на праздничных концертах, посвященных Восьмому марта и другим знаменательным датам нашей общественной жизни. Я думаю, ее могли бы исполнять даже Паваротти с Доминго и Карерасом в своих классических уличных супер-шоу под открытым небом. Независимо от страны пребывания и состава публики. Эта ода была бы близка и понятна всем людям земного шара – хоть мужчинам, хоть женщинам.

Детям только была бы она непонятна, но у детей, как известно, все еще впереди. Если они – дети- есть. Если их родили, и они живут.

Я вот, к примеру, никого не родил. Как уже было сказано раньше и выше, и неоднократно. А она – родила. Причем родила, по-моему, мне назло. В пику. Но может, мне так казалось. Я же наблюдал все это со стороны, в качестве незаинтересованного лица. И, наверно, мысль о том, что все делается мне назло, то есть – как ни крути

– из-за меня, тешила мое мужское, обостренное в те годы самолюбие. Я еще помню, не уставая, повторял в уме широко известную банальность – что сделанное назло другим – это всегда назло себе, и повторял с некоторым даже сладострастием, ликуя.

Да, это выглядит неумно, особенно теперь, в воспоминаниях у парадного выхода из магазина “Каравай”, но мужчины не только во влюбленном, они и в брошенном состоянии никогда не бывают умными. Это невзирая на то, что они могли быть вполне даже умными раньше, до того и от самого своего рождения.

А она меня именно бросила. Здесь точнее и сказать нельзя. Как это ни прискорбно звучит. И была она первой в моей жизни бросившей меня женщиной, что и сделало из меня мужчину. Выходит, она стала для меня чем-то вроде армии. Говорят же, что армия из юношей делает мужчин. А из меня мужчину вместо армии сделала она. Если, конечно, сделала.

Сначала-то она меня нашла (хоть и не искала), а потом, как нашла, так и бросила. Я думаю, она хотела посмотреть, как я буду на это реагировать. Я же не реагировал никак. Чего-то мне не хотелось реагировать. Ну, настроение сложилось такое и состояние души. Бесчувственное, невосприимчивое к боли. Я все больше волновался – не случилось ли чего с ней. Она же мне не говорила, где и как проживала свои дни и ночи. Не говорила, вызывая меня на то, чтобы я у нее спрашивал и допытывался. Но я не спрашивал и не допытывался. Ждал ее- и все. Когда ждал – да, волновался и чуть ли не молился Богу – чтоб все обошлось, и она пришла целой и невредимой. А когда она приходила – сразу успокаивался и со спокойной совестью засыпал. Наверно, это злило ее больше всего, и она называла меня бесчувственным бревном. А я говорил: “Я чувственное бревно”,- и мои слова злили ее еще больше.