Александр Хургин - Сквер

Как извне, так и изнутри. И, возможно, мне определено такое легкое поучительное наказание – за то, что не напрягся в нужный критический момент, не мобилизовал всего себя без остатка, не рыл носом землю и не стал тем, кем было положено и кем мог я, наверное, стать. Не напрасно же мне крупно повезло, когда я ушел из строительного вуза по причине нелюбви к костюму и галстуку.

Или все же напрасно?

Именно тогда, под воздействием свалившихся на нас сумасшедших свобод, были напечатаны мои так называемые рассказы и повести, которые я писал неясно как и почему, и неизвестно для кого и чего. Во всяком случае, я писал их не для того, чтобы печатать, да еще в лучших журналах города-героя Москвы – тогдашней нашей столицы – миллионными тиражами. Возникало у меня время от времени такое желание – авторучкой что-то писать, и я писал ею, что писалось само собой, втайне, без свидетелей, удовлетворяя свое желание, казавшееся мне, кстати, почти физиологическим и почти постыдным. Потом желание ослабевало и исчезало, и я ничего не писал до следующего внезапного приступа.

А тут, значит, все вместе обрушилось на мою голову. И безграничные общественные свободы, и уход с работы, и конец зарплаты соответственно. Вот я и отправил сдуру написанное по почте. В смутной и слабой надежде заработать денег. Для начала – маленькую порцию в журнал “Огонек” – прожектор перестройки.

Решив – отправлять так отправлять, а не мелочиться.

Напечатали всю мою заказную бандероль через три недели после того, как получили. При этом назвали меня – ни больше ни меньше

– учеником Зощенко, Бабеля и Платонова. Скорей всего – от неожиданности моего появления и щедрости душевной. И за два с небольшим года я опубликовал все, что написал от нечего делать лет за пятнадцать, плюс к этому съездил на фестиваль новой русской литературы в Берлин, повещал из Москвы через Мюнхен по радио “Свобода” и получил незначительную литпремию в валюте. И все. Писать я перестал. Абсолютно и окончательно. С момента первой публикации я не написал ни одной страницы, ни одной строчки. Ни хорошей, ни плохой – никакой. Я просто не мог себе представить, о чем бы таком еще написать, а прочтя как-то свои рассказы, я не почувствовал, что они мои. Это были вполне чужие, не знакомые мне тексты. И никакого отклика во мне и никакой гордости за себя – их написавшего – я не ощутил, притом, что ощутить честно старался и пробовал, и даже безрезультатно себя уговаривал- ощутить.

С год мои литпроизведения и литуспехи еще повспоминали во всяких обзорах и статьях, а потом, понятное дело, забыли о моем лишнем для литературы существовании навсегда. Почему так произошло, зачем мне были даны какие-то способности и возможности, я так и не понял. А даны же они явно были. Если судить по реакции специалистов от литпроцесса. Я думаю, они мне по ошибке перепали. Вместо кого-то другого. А потом тот, кто ошибся, ошибку свою обнаружил, признал, осознал и исправил не словом, но делом.

В общем, удача еще, что человек я неприхотливый и нетщеславный.

И вместо того, чтобы страдать, и мучить себя, и пить по поводу горя водку, я стал производить всяческую халтуру – что-то такое оформлять, что-то рисовать и писать красками – то есть я выполнял работу художника-оформителя везде, где только она подворачивалась, – в том числе и в частной фирме “Последний путь”. А теперь, как уже было сказано, я стою на улице в сквере.

И мне открыто завидует мой бывший декан. Приходит ко мне и завидует. Потому что ему теперь зарплату не платят месяцами и полугодиями, а я, производя разные побрякушки, продаю их за наличные деньги в качестве изделий народного промысла – выдавая за предметы роскоши первой необходимости. Врать, что их очень хорошо покупают люди, я не буду, но и сказать, что не покупают,

– тоже не могу. Как-то же я на это живу. Как живу – вопрос отдельно стоящий. И, думаю, от многого зависящий.

Я, если брать за основу народную древнюю мудрость, вообще живу зря и напрасно. У меня – куда ни кинь, всюду “не”. Сына я не родил – раз, дерева не посадил – два, дома не построил – три. И если дерево еще можно при большом желании где-то взять и где-то посадить, то дом мне не построить никогда и ни за что. Я всю жизнь так и проживу в квартире, полученной моими родителями на социалистическом производстве давным-давно в порядке общей очереди. Уже потому проживу, что никакой дом мне не нужен и квартира меня вполне устраивает по всем показателям. Разве что меня не вполне устраивают муравьи. Которые живут вместе со мной в квартире, разрушая ее изнутри, поедая клей под кафелем и обоями и все съестное – тоже медленно поедая. Но победить их невозможно. Дом у нас никитских времен, населенный в основном ветхими, отживающими людьми и этими самыми мелкими рыжими непобедимыми муравьями. Вернее, наоборот. Муравьями и людьми.