Глеб Шульпяков - Цунами

Присутствуют на прогонах. То есть, хочу я сказать, проявляют живой интерес к театру! А потом увольняются – так же внезапно и непредсказуемо. И ни одна душа в театре не замечает их исчезновения, разве что в служебном буфете: вот он сидел в углу – и вот сидеть перестал.

Зачем приходил? Неизвестно.

А меж тем ответ есть, и об этом рассказ.

Он устроился в театр, вылетев из института. Или не учился совсем, а просто решил, что хватит сидеть на шее у матери. Тем более, что жизнь на дворе закручивалась новая, интересная. Просто шел вверх по улице и наткнулся на объявление /Театру требуется гардеробщик./

Через сутки получил пропуск.

Несколько раз в неделю ему нужно было запустить зрителя в фойе Малой сцены. Раздеть и проводить в зал. Следить за тишиной, поскольку и зал и фойе были действительно крошечные. А после спектакля сделать то же самое, только в обратном порядке.

Он имел с этого семьдесят рублей в месяц плюс контрамарки на второй ярус.

„И мир театра, чарующий душу”.

Абсолютно бесплатно. В придачу.

Он работал исправно и тихо, вел себя осмотрительно. Странным было разве то, что за кулисами он проводил много больше вечеров, чем положено по работе. Что он вообще делал за кулисами большой сцены?

Он, гардеробщик Малого зала? Никто в театре не обращал внимания. А между тем уже через полгода многие постановки великого режиссера этот человек знал наизусть.

Точнее, некоторые /роли/.

Старушки из большого гардероба посмеивались.

„А наш-то, наш – опять побёг”.

Высовывали куриные головы из альковов:

„Пристрастился к театру парнишка…”

А дело было куда проще. Элементарнее. Потому что в театре этот человек околачивался, чтобы видеть /ее/. Был влюблен, попросту говоря – наш гардеробщик.

Его избранница закончила театральное недавно, считалась /из молодых/. Хотя дебютировала много лет назад, сыграв девочку в детском фильме. Кино было двухсерийное, в фантастическом жанре. Его смотрела вся страна, как сейчас помню. Девчонка из фильма имела боевой характер, была по-мальчишечьи смекалиста и одновременно по-женски, элегантно красива. Поэтому все без исключения подростки

СССР мечтали с ней познакомиться.

Не вышел исключением и наш гардеробщик, тогда еще обычный школьник.

Как и все, мечтал с ней подружиться, писал на „Детфильм” письма. Жил от одного показа до другого, поскольку видео тогда еще не придумали.

Постоянно вел с ней мысленный разговор – как будто она здесь, рядом.

И не отвечает только потому, что все понятно и так.

Честно говоря, я бы не стал называть его чувство/ любовью. /Нет.

Увидев актрису в театре, он с удивлением осознал, что эта девочка – то есть теперь эта женщина – часть его прошлой жизни, и часть довольно существенная. В ней, красивой и взрослой и в то же время

/прежней,/ он разглядел себя, каким был раньше, в годы ранней и самой сладкой юности. На фоне которой настоящая жизнь была пуста и бессмысленна.

Она олицетворяла собой мир, который исчез – вместе со страной, с детством и юностью. Он видел в ней свои мечты – стать тем, кем он уже никогда не станет. Любить ту, которую любить не сможет. Все сошлось в ее образе! Все в нем ожило, стало возможным! Все обрело смысл!

Где-то на задворках сознания он чувствовал, что они похожи. Что она, как и он, живет фантазиями. Много времени проводит там, за чертой реальности. В мире актерских иллюзий.

Люди, живущие на два мира, похожи. Поэтому скоро он окончательно стал считать ее своею. Он преследовал ее – украдкой, тайно.

Подкарауливал после поклонов, когда она, вся в мыле и букетах, выскакивала за сцену. Подсаживался в буфете – он знал, когда она бывает в буфете без компании, – и /равнодушно/ тянул кофе.

Дожидался, когда она выйдет после спектакля, – и шел следом. А когда она оборачивалась, делал вид, что прикуривает или завязывает ботинок.

Что мешало ему заговорить с ней? Что мешало, хочу я сказать, ухаживать за ней по-настоящему? Наверное, инстинкт самосохранения подсказывал ему не разрушать стену, стоявшую между ними, – чтобы не погубить образ, свою последнюю и самую великолепную иллюзию.

Или просто был несмелым парнем?

В ту пору воровства в театре не было, гримерные не запирались – и однажды он притащил портрет маслом, нарисованный по фотографии.

Когда-то его учили живописи, и портрет удался. Во всяком случае, когда он прокрался к ней в другой раз, портрет уже висел на стенке.

Он знал, что она замужем. Но поскольку муж, тихий бородач, в театре не появлялся, то и место в сознании занимал малое, вроде рыбок в аквариуме. Можно считать, что его вообще не было, этого мужа.