Глеб Шульпяков - Цунами

– Но зачем, зачем? – Кажется, я действительно набирал этот номер.

– Мужчина! А если вы мне симпатичны?

Я невольно оглядывал плоское некрасивое лицо, мелкие горчичные родинки. Копну черных волос, перехваченных обручем.

– Ладно, не делайте страшных глаз. Просто я пишу диплом по вашему театру. Собираю материал о том времени. О той постановке. Хотела расспросить, да не знала, как подступиться. Прочитала про вас на форуме. Что пропали и так далее. А у меня друзья в “Вестях” – подсказали дать фото, номер. Сначала позвонила какая-то сумасшедшая дура, потом вы… Просто я в метро ехала, работал автоответчик.

– Смотрите!

Ссылка привела на ее “Живой журнал”. Сначала я ничего не понимал, но потом загрузились фотографии. На первой была моя физиономия на театральной вечеринке, после капустника. Рядом вид в ретуши для объявления. Остальные ссылки вели на тексты пьес, на рецензии. Судя по всему, тут находился целый архив по моей части.

– Так это ты?

– Что – я?

– Искала меня?

– Два часа ему рассказываю…

Я пожал плечами, поежился. “Ничего себе”.

– Кто она? – кивнула на жену.

Сказал, что актриса. Играла девочкой в известном фильме. “Все знают”. Но она такого фильма не знала.

– Хотела сказать – тебе?

Взгляд в сторону, смешно жует губами.

“Лицо, на котором написано все”.

– Поужинаем?

Крышка компьютера с треском захлопнулась.

– Не хочешь – не рассказывай.

Я рассказал ей все, что случилось. Ну, или почти все – начиная с острова. Как добирались; как ночью, обкурившись, чуть не разбились.

Про вызов, который пришел очень вовремя. Ну и развязка – труп этот, документы.

– Потом ты, наверное, знаешь.

Суши осталось нетронутым, чай остыл. Мое пиво нагрелось. Обнажив верхние зубы, влажные и белые, она слушала. Ее лицо оставалось неподвижным, пока я рассказывал про остров. Но как только жена исчезла, она ожила. Теперь каждый поворот сюжета отражался на ее лице, как в зеркале. И мне с трудом приходилось сдерживать улыбку.

– Но это же кино, настоящий триллер!

Она судорожно пихала в соус хрен, имбирь.

– Писатель!

– Вы это не выдумали часом? Жену? Цунами?

Я молча лез в карман, раскрывал два паспорта, мой и /его/.

– Кру-у-у-то! – мычала с набитым ртом.

– Ты что, все еще ее любишь?

Я молча взялся за палочки. “Молодежная манера задавать вопросы”.

Она бросила салфетку, вылезла из-за стола. Губы трясутся, на глазах слезы.

Доедал в одиночестве.

“В конце концов, с какой стати?”

Но она не исчезла. Через день “случайно” встретились на улице.

– У вас мой компьютер. – Тон деловой, смотрит в землю.

Снова проводили время вместе.

Я ничего не знал о ней. Где живет? Чем зарабатывает? С того дня дверь стояла открытой, и она приходила когда хотела. Под настроение могла составить компанию выпить, покурить.

– Что это за хохлома? – кивала на стену, где висели расписные тарелки.

– Почему на часах всегда четверть шестого?

И спохватившись:

– А, ну да.

– Ты-то откуда знаешь…

Иногда пыталась готовить, и я деликатно жевал резиновые куски мяса.

Тогда, не говоря ни слова, она выхватывала тарелку, швыряла еду в мусор. Шли ужинать в ресторан.

Я злился на себя – и ничего не мог поделать. Потому что привязывался к ней все больше. Мне льстило, хотя и казалось странным, что ей интересно наше прошлое. Как будто она знала, что в нем осталось что-то важное. То, чего ее поколению недодали. Каким был наш город и люди в нем? каким был /я?/ почему все /так/ изменились? все /так/ стало? Я чувствовал, что эта девушка каким-то образом ощущает во мне опору. Во мне, который двигался по жизни, как по зимнему полю, на каждом шагу проваливаясь в снег.

Или просто мы были похожи? И ее тоже поглощала пустота?

Мы продолжали встречаться. Время от времени, как профессиональный журналист, она подводила разговор к театру. Расспрашивала, что и как там было – перед смертью классика.

– Не знаю! – вяло отмахивался. От театра в памяти остались только байки. Смешные или пошлые истории.

Что стало с театром после смерти классика? Как жил театр? Все прошло мимо. Все пролетело, без следа растворилось во времени. И некого винить, потому что это мы сами – эгоистичные, черствые, самовлюбленные – были во всем виноваты.

Все прошляпили.

– Послушаешь тебя – сплошной цирк, – недовольно откликалась из кабинета.

Да и что я мог рассказать ей? насколько жалким стал в конце жизни классик? как, смертельно больной, лебезил перед зрителем? как забывал имена артистов, пьесу, которую репетировал? как реанимировал старые постановки, пока дирекция разворовывала театр? и что лучшие ученики за это время спились? а он, овдовевший старик, все суетился, все не верил, что жизнь – кончилась?