Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

Вместо того чтобы найти работу и содержать семью, он читал журналы и делал вырезки из газет, писал письма, которые обычно оставались без ответа. Мирьям-Либа продала браслет, и Люциан поехал в Лондон к брату Юзефу. В проливе начался шторм, корабль чуть не затонул. Люциан собирался пробыть в Лондоне неделю, но вернулся через месяц. Он был зол на брата, жаловался, что тот теперь настоящий буржуа, клерк у еврейского торговца и тупой позитивист, одураченный евреем Дизраэли.

Люциан противоречил сам себе. То твердил, что Польша погибла, то говорил, что освобождение близко; называл себя то республиканцем, то роялистом; то утверждал, что Россия — злейший враг Польши, то ударялся в панславизм и начинал рассуждать об объединении славянских народов против Западной Европы.

Он часто болел. То подхватит воспаление легких, то застудит ухо. Внушил себе, что у него французская болезнь, но при этом клялся Мирьям-Либе, что близко не подходил ни к одной женщине. Мирьям-Либа не на шутку испугалась, пришлось обратиться в бесплатную клинику. Ребенок кричал по ночам, Мирьям-Либа носила его по комнате и пела колыбельную, пока он не засыпал, но, стоило положить его в кроватку, как все начиналось сначала. Однажды Люциан не выдержал:

— Выкини ты этого ублюдка, и дело с концом!

Мирьям-Либа расплакалась.

— Вот до чего дожила…

Она привыкла кричать и ругаться, перестала отворачиваться от окна, когда видела, что к проститутке идет клиент, научилась торговаться за каждый сантим, покупая на рынке помидоры и капусту. И Люциан, и Мирьям-Либа пытались сохранить в тайне свою принадлежность к аристократии, но соседи быстро обо всем узнали. Почтальон принес письмо и прочитал на конверте титул. Соседки, лавочницы и уличные торговки зеленью стали обращаться к Мирьям-Либе «мадам ля контесс» — то ли всерьез, то ли в насмешку. А какая из нее графиня? По-французски говорит, как простолюдинка. Белье стирает. Потом как-то узнали, что она из польских евреев. Ее муж, граф, ругается со всеми на улице, даже на мальчишек орет. Захотел в квартале порядок навести. Чуть что, грозится полицию вызвать или санитарную комиссию.

И вот Люциан Бог знает в который раз ушел из дому. Странно, но через пару дней Мирьям-Либа успокоилась. Даже Владзя стал тише. Мирьям-Либа отжала над корытом чью-то голубую рубаху и посмотрела в витражное окошко. Виден кусочек Парижа: крыши, дымящие трубы, голубятни, мансарды, шпили церквей. Через желтые и синие стекла в кухню проникают яркие лучи вечернего солнца. Крылья летящих голубей кажутся кроваво-красными. Слышен городской шум, Париж рычит, кудахчет, шипит, свистит. Над вечным карнавалом висит золотистый туман. Мирьям-Либа потеряла все, но она не тоскует по Ямполю. Мама умерла, остальные стали далекими и чужими.

Мирьям-Либа пошла в комнату, посмотрелась в зеркало над комодом. Нет, беды ее не состарили, лицо по-прежнему молодое. Покрасневшие от недосыпания глаза, бледные губы, светлые волосы, которые на солнце отливают золотом. Она выглядит усталой, но она не утратила красоты. «В крайнем случае на панель пойду, как мадемуазель Мейар со второго этажа», — усмехнулась про себя Мирьям-Либа.

В синагоге учат Тору тихо, вполголоса. Маршиновский ребе при смерти. Из Варшавы привезли профессора, и он сказал, что никакие лекарства уже не помогут. «Чудо, что он вообще до сих пор жив», — заметил профессор.

Сыновья хотели перенести ребе в большой дом, там тише и воздух лучше, но ребе захотел лежать у себя в приемной, возле синагоги. По утрам, когда за стеной идет молитва, староста реб Мендл усаживает ребе в кровати и надевает на него талес и филактерии. Так, можно сказать, ребе молится с миньяном. Приближенные пытались войти, чтобы узнать решение ребе, но старший сын, реб Шимен, приказал слугам никого не впускать к отцу. Ребе почти ослеп, он наизусть читает псалмы или по памяти повторяет Мишну, но чаще дремлет. Живот вздулся, лицо изменяется буквально с каждым часом, оно распухло так, что почти не видно глаз, борода всклокочена. Он не может мочиться, из кровати тянется трубка, рядом стоит ведро. Пару раз в день у ребе идет кровь носом, ему трудно дышать, у него еще воспаление легких. Тело из последних сил удерживает в себе душу. Ждут кончины, она может наступить в любую минуту.

Известие, что ребе при смерти, быстро распространилось по Польше. Варшавский поезд привозит и привозит хасидов. Богачи приезжают в бричках и каретах. Из местечек приезжают в телегах, кибитках и даже приходят пешком. Бездетницы, приехавшие к праведнику за исцелением, сидят на скамейках, на крыльце или на бревнах и досках, которыми завален двор: в последнее время дом понемногу ремонтируют и перестраивают. Женщины тихо переговариваются, качают головами, сморкаются в фартуки, утирают слезы с морщинистых щек. Им есть о чем поговорить, у каждой хватает бед. Иногда через двор проходит чмелевский раввин или реб Шимен. Известно, что чмелевский не хочет занять отцовское место, а реб Шимен хочет, но женщины говорят, что настоящий праведник — это Йойхенен, сын Иски-Темерл и зять Калмана Якоби. Проходя мимо, реб Шимен услышал, как одна сказала: