Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

Иска-Темерл сглотнула слюну. Не человек, а ворона какая-то. Как ни придет, непременно дурная весть, злословие, шпилька, претензия. «Совсем злая стала из-за него, — проворчала Иска-Темерл. — Ничего, пусть хоть расшибется, но я это прекращу раз и навсегда. Больше не будет мне печенки проедать!»

Ее размышления были прерваны: вдруг открылась дверь и на пороге возник Йойхенен. С поездки в Ямполь он немного вытянулся, на подбородке появилось несколько светлых волосков — намек на бородку. Шляпа сдвинута на затылок, пейсы растрепаны. Он казался слишком худым и бледным. Иска-Темерл вздрогнула: не иначе как сын обладает пророческим даром. Едва она захочет его видеть, как он появляется, словно узнаёт об этом заранее.

— Мама!

— Йойхенен, сынок! Как ты узнал, что мне надо с тобой поговорить?

— Не знаю, — растерялся Йойхенен. — У меня лапсердак порвался.

— Ну, ничего, мама зашьет. Мальчик мой! Подойди сюда, сядь. Только хотела Кайлу за тобой послать, а ты уже здесь. Ты мои мысли читаешь.

— Э-э-э…

Йойхенен опустился на краешек табурета.

— Йойхенен, ласточка, беда приключилась. Не хочется тебя огорчать, но ты должен знать. Помнишь, конечно, когда мы ездили в Ямполь, тебя сперва хотели обручить не с Ципеле, а с ее старшей сестрой, Мирьям-Либой. Она еще такая, немного светская.

— Разве?

— Ты, видно, забыл.

— Да, наверно…

— Так вот, у Калмана случилось большое несчастье. Мирьям-Либа, не дай Бог, умерла. И нашлись недруги, которые утверждают, что она повесилась. Я пока не знаю, что там произошло. Люди способны на любую ложь, а у Калмана полно завистников. Есть, сынок, такие, кто хотел бы отобрать у человека то, что дает ему Всевышний… Так вот, пришло письмо без подписи, где говорится, что она повесилась. Дядя твой, реб Шимен, нас очень любит. Он твоему отцу, благословенной памяти, всей душой был предан, а теперь заботится о тебе, дай тебе Бог здоровья. И он хочет, чтобы мы немедленно расторгли помолвку. Разумеется, для твоего же блага.

Пока Иска-Темерл говорила, Йойхенен сидел, смущенно наклонив голову, и накручивал на палец пейсу. Он закрыл глаза. Нельзя слушать таких речей, это же злословие. С другой стороны, перебивать мать тоже нельзя, надо почитать родителей. Йойхенен давно понял: стоит оторваться от Торы, сразу тянет ко греху. Сатана преследует человека повсюду. Подумав, Йойхенен поднял взгляд.

— А дедушка что говорит?

— Я его еще не спрашивала. Ты же знаешь, он слаб здоровьем и к тому же глуховат. Пусть Шимен ему расскажет, у него голос громкий.

Йойхенен покивал головой.

— Мама, я сделаю, как ты велишь.

— Вот и слава Богу. Если это правда, то, конечно, хорошего мало…

— В Торе нет закона, по которому запрещено жениться на сестре самоубийцы. Я даже не слышал, чтобы где-нибудь был такой обычай.

— Что же это тогда?

— Всего лишь гордыня…

— Но это позор для семьи.

— У праотца Иакова тоже был позор семьи — его брат Исав.

У Иски-Темерл выступили слезы.

— Ты бы не расторг, даже если это правда?

— Расторгнуть помолвку — это не мелочь. Нельзя унижать другого. Талмуд говорит, что лучше сгореть в печи для обжига извести, чем унизить человека. Потом никакое раскаяние не спасет.

Иска-Темерл больше не могла сдерживаться. Она схватила платок и стала утирать нос и глаза. Ее сын — мудрец и праведник. Иска-Темерл разрыдалась от счастья. Всхлипывая и сморкаясь, она решила, что не позволит разорвать помолвку. Калман — богач, но, кроме того, он достойный человек. И нечего сыпать ему соль на раны, ему и без того плохо. Если такова воля Небес, Йойхенен все равно станет ребе. А раз Шимен так торопится расстроить свадьбу, значит, надо, чтобы дети поженились как можно скорее…

— Ну, показывай, что там с лапсердаком!..

В Варшаве Калман понял: распустить слух, что Мирьям-Либа умерла, — это был плохой совет. Не так-то легко обвести весь мир вокруг пальца. Пришлось раскрыть тайну сватам. Не мог же Калман на голубом глазу сказать реб Ехезкелу Винеру, что Мирьям-Либа умерла в больнице и уже похоронена. Реб Ехезкел — большая шишка в своей общине, прекрасно знаком и с погребальным братством, и со многими варшавскими врачами. Винер не понимал, почему ни сам Калман, ни его родные не остановились у него, но сняли комнату в Гжибове. Пришлось выложить все начистоту. Реб Ехезкел сгреб в кулак бороду. У него появилось множество вопросов. Что значит сбежала? Как девушка могла встречаться с гоем, чтобы ее сестры ничего не заметили? Опять же, если никто ничего не знал, почему решили, что она сделала это добровольно? Может, что-то ее вынудило. Или она убежала с досады, что Ципеле раньше стала невестой. Калман достал из внутреннего кармана листок бумаги со стихотворением Мирьям-Либы и напомнил, что утром у амбара нашли следы мужских сапог и колбасные обрезки. Но реб Ехезкел по-прежнему сжимал бороду в кулаке. «Следы, ну и что?» — протянул он нараспев, закурил сигару и выпустил колечко дыма. Он сказал Калману, что тот сделал большую глупость. Нельзя объявлять мертвым живого человека, так поступать не принято. Калман ответил, что это была идея Майера-Йоэла.