Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

— Поспешим. Нельзя опоздать на поезд!..

Ранним утром кто-то приоткрыл дверь в комнате Калмана. Зелда спала, но Калман уже проснулся. «Сквозняк, что ли? — подумал он и в ту же секунду увидел чью-то тень. — Вор? Бес?» И вдруг услышал шепот: «Папа, папа…» Калман узнал голос Шайндл и блеск ее зрачков. Его кровать стояла ближе к двери, чем кровать Зелды. Шайндл, кажется, была босиком, она ступала бесшумно. Она подошла ближе и тихо позвала:

— Папа, иди сюда. Маму не разбуди.

Зелда спала очень чутко и просыпалась от малейшего шороха, но в этот раз ничего не услышала. Калману стало не по себе: что-то случилось. Он тихо встал, накинул халат, сунул ноги в домашние туфли и вышел из спальни. Фигура Шайндл покачивалась в темноте.

— Папа, Мирьям-Либа исчезла, — прошептала она ему на ухо.

Калман сглотнул слюну.

— Как исчезла?

— Не знаю. Дверь открыта. В комнате ее нет. Уже час с лишним…

Секунду Калман молчал.

— В отхожем месте смотрела?

— Нет.

Уборная была за домом, возле помойной ямы. Калман поскользнулся на подтаявшем снегу, наткнулся на дышло телеги. Шайндл пошла одеться. Мирьям-Либы не оказалось ни в одной, ни в другой кабинке. В ночном колпаке и халате, с промокшими ногами, Калман двинулся обратно. Холод пробирал до костей. Калман брел медленно, как пленник, который знает, что бежать не удастся. Небо на востоке слегка покраснело, и от этого темнота казалась еще гуще. Ветер трепал бороду, студил тело. Шайндл стояла на пороге.

— Ну что?

— Нет ее там.

— Папа, ты простудишься, не дай Бог…

— Пойдем, наверху посмотрим.

Они поднялись по лестнице. Дверь в спальню Мирьям-Либы была открыта. Внутри еще царила ночь, но через окно уже проникали первые лучи. Шкаф был распахнут, ящик выдвинут. На полу валялись кофта и домашние туфли. Калман и Шайндл шарили в комнате, и пурпурный свет окрашивал их лица. Борода Калмана была словно в крови, на чепчике Шайндл дрожало красное пятно. На столе лежал листок бумаги. Шайндл попыталась прочитать, что на нем написано, но было еще слишком темно. Даже букв было не разобрать, то ли еврейские, то ли польские. Калман прикрыл дверь.

— Она сбежала, — сказал он.

— Боюсь, что так.

Как будет на древнееврейском «Господь дал, Господь и взял»? [69] Иов. 1, 21. Стих вертелся у Калмана на языке, но слова путались. Ноги подкосились, и он сел на кровать Мирьям-Либы. Вдруг вспомнил цитату. Шайндл подошла к нему.

— Папа, что нам делать?

— Почему ты пошла посмотреть? — спросил Калман.

— Не знаю. Дверь скрипнула. Показалось, в дом кто-то проник…

— Ага.

— Смотрю, дверь настежь…

— Ну, понятно.

Отец и дочь замолчали. Солнце поднималось над землей, как огненная голова. Снег на полях стал розовым. Шайндл опять взяла в руки исписанный листок.

— Что это? Письмо?

— Нет. Стихи какие-то.

— Что еще за стихи?

— Из книги, наверно…

— Ну, не важно. Она оделась и ушла. Меховой жакет надела.

— Да.

— Ты ни с кем ее не видела?

— Она с Хеленой на коньках каталась. Мужчин в замке нет. Только граф.

— Старый граф? Хотя всякое бывает. Шайндл, сядь.

Шайндл опустилась на стул.

— Дочь, я-то ладно, — негромко заговорил Калман, — я человек крепкий. Но твоя мать отправится на тот свет.

— Папа, не говори так.

— Она этого не перенесет. Надо же, родную мать убить! — Тон Калмана резко изменился. — А заодно и всех нас без ножа зарезать. Помолвку Ципеле расторгнут. Ребе не будет связываться с обесчещенной семьей.

— Может, она еще вернется?

Калман не ответил. Он уперся локтями в колени и сидел, ссутулившись. Шайндл снова и снова пыталась разобрать, что написано на листке бумаги. Неровный почерк, помарки, кляксы. Что-то про возлюбленного, тоску и страдающую душу. Шайндл водила глазами по бумажке и дрожала. Закралось подозрение: «Не про Азриэла ли?» У нее забурчало в животе, по телу побежали мурашки. Калману тоже стало нехорошо, его затошнило, напала икота.

— Что там?

— Про возлюбленного… Как она по нему тоскует…

— Возлюбленный? Ну…

— О ком это может быть? — спросила Шайндл. — Кто тут есть? Одни деревенские мужики кругом. Может, кто-то из твоих писарей?

— Кто?

— Игнац Герман хотя бы…

— Ты ее видела с каким-нибудь мужчиной?

— Нет, никогда.

— Не знаю, ничего не знаю. Она мне больше не дочь, и я ей не отец. Вот только твою маму жалко, да и всех вас. Ладно, иди поспи. Еще рано.

— Что ты маме скажешь?

— Скажу, как есть.

Шайндл сидела, не шевелясь. Калман поднялся и вышел. Он старался идти бесшумно, но ступени скрипели под ногами. Тело стало неловким, тяжелым, он даже немного отдохнул, взявшись за перила. Кричали петухи, чирикали птицы, плакала маленькая дочка Юхевед. Перед дверью спальни Калман остановился, прислушался, спит жена или нет. Хоть бы спала, так для нее будет лучше… Нажал дверную ручку, вошел. Ставень был закрыт, но сквозь пропиленное сердечко проникал розовый луч, в нем мелькали пылинки. Зелда сидела на кровати.