Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

Поначалу Кларе тут нравилось. В районе не было ни одного еврея. От Ципкина сюда ходил «стриткар» [194] Трамвай (англ.). . Фелюша стала посещать «скул» [195] Школа (англ.). . После жены господина Нельке осталась фисгармония, и Клара могла на ней играть. Ей разрешалось пользоваться кухней, а за небольшую дополнительную плату фрау Ганзе варила для нее обед. Молоко оставляли у двери, из бакалеи приносили продукты, которые можно было хранить в ящике со льдом. Неподалеку была мясная лавка, где продавалось не только любое мясо, но и всевозможные немецкие колбасы и сосиски, говяжьи, телячьи и свиные. В школе, где днем училась Фелюша, по вечерам работали разные курсы для взрослых. Был по соседству и музыкальный кружок, где жирные немцы и немки с красными лицами и могучими шеями пели немецкие и американские песни.

Сперва Александр, как и обещал, приезжал два раза в неделю. В остальное время Клара учила английский, вязала для Фелюши жакет, читала русские и польские книги, которые брала в библиотеке, и ходила по магазинам — что-нибудь купить или просто поглазеть на витрины. Иногда Клара садилась в элевейтер и ехала куда-нибудь на окраину. За окном проплывали фабрики, бильярдные, магазины, конторы и танцзалы. Часто попадались пустыри и недостроенные здания. Все было для Клары чужим и непривычным: огромный город, который застраивают с разных концов, странно одетые пассажиры с мрачными лицами. Гудел локомотив, стучали колеса, и Кларе все время казалось, что поезд вот-вот на полном ходу сойдет с рельсов и упадет вниз, на торговые палатки, почтовые кареты, толпы людей, спешащих куда-то через снег, ветер, грязь и конский навоз, и какие-то постройки, непонятно для чего предназначенные. Среди пассажиров было много негров и китайцев. У Клары было такое чувство, что их всех сюда сослали, Америка — это что-то вроде Сибири, шумной и тесной. Здесь все куда-то спешат. Суетятся рабочие у станков, мальчишки-газетчики выкрикивают новости, посетители в забегаловках торопливо жуют сэндвичи. Электрические лампы на вывесках слепят, превращают ночь в день. Сидя в вагоне, Клара закрывала глаза. Каждый раз ей казалось чудом, что она целой и невредимой вернулась из такого опасного путешествия.

Начались бури и снегопады. Такого густого снега Клара не видела даже в России. Он валил пригоршнями, тяжелый, как песок. Трамвайные пути, по которым Ципкин приезжал к Кларе, так быстро заметало, что их не успевали расчищать. Газеты сообщали глубину снега в дюймах. Дни были темные, как при солнечном затмении, ночи — черные, хоть глаз выколи. В Нью-Йорке свирепствовали болезни. У Ципкина слегли жена и сын, а пациентов стало столько, что он не мог всех принять. Клара все больше разочаровывалась в Америке. Здесь почти не было кафе, где дама могла бы посидеть, полистать журнал. Театры далеко. С немецкими соседками отношения не складывались, Клара не знала, о чем с ними говорить. По вечерам Нью-Йорк погружался во тьму, которую не могло рассеять даже электрическое освещение. Единственным утешением были Сашины письма, но он писал очень редко, к тому же из-за метели почту задерживали в порту. Даже визиты Александра доставляли больше огорчения, чем радости. Прямо с порога он заявлял, что у него очень мало времени. Клара готовила для него, но у Ципкина не было аппетита. Фелюше он приносил подарки, но отцовских чувств не выказывал. Отправив дочку спать, он сидел, барабанил пальцами по столу и посматривал на часы. Даже его ласки и поцелуи скоро стали холодны и торопливы.

Нет, не этого Клара хотела. В шумном Нью-Йорке ей было скучно, как в захолустном Ямполе. Правда, иногда здесь проходили концерты, выставки, давались балы, но разве даме подобает идти куда-нибудь одной, тем более если она почти не знает английского? Еврейские иммигранты развлекались по-своему. В центре был еврейский театр, читались доклады и устраивались дискуссии. Несмотря на холод, в еврейском квартале было не протолкнуться. На улицах стояли кучки людей и громко разговаривали, как летом. Здесь была биржа для рабочих, чайные и подвальчики, где подавали домашние блюда и играла еврейская музыка. Земляки собирались на митинги, в мастерских трудились ночь напролет, в открытых допоздна магазинчиках стояли бочки селедки, соленых огурцов и кислой капусты. Здесь продавался свежий хлеб, печенье и пирожные, бублики и лепешки с маком. В мясной лавке можно было перекусить порцией фаршированных кишок. Только что приехавшие из Европы социалисты и длинноволосые революционеры с эспаньолками произносили речи о борьбе за свободу. Здесь, в окрестностях Ист-Бродвея, никто не ходил по улице в одиночку, люди вели себя как одна семья. Пароходы каждый день привозили «зеленых». В каждой квартире были постояльцы, каждая третья хозяйка сдавала жилье с кормежкой. Как грибы росли талмуд-торы и кабаре, кошерные рестораны, пароходные бюро и брачные агентства. Проститутки зазывали мужчин к себе домой, а шамесы [196] Шамес — служитель синагоги. — в синагогу. Из окон раздавались молитвенные напевы и пролетарские песни. Здесь можно было принять в парикмахерской ванну и поучаствовать в забастовке. Вот анархист призывает разрушить капитализм, а вот миссионер проповедует, что Иисус — Мессия. По вечерам — танцы в тесных зальчиках, освещенных газовыми лампами. Парни играют на мандолинах и балалайках, девушки, целый день проработав в швейных мастерских, до полуночи целуются с возлюбленными. Да, тут и в будни праздник. Из старого дома привезли с собой даже запахи: здесь пахнет чесноком, тмином, растительным маслом, рассолом и борщом. На Хануку тут зажигают свечи и пекут пончики. Нет, эти евреи не затерялись в далекой Америке, они построили здесь новую Варшаву, новое Вильно, новый Бердичев. Но разве Клара может стать для них своей? Господи, да она для всех чужая! Одинокая, она бродит по заснеженным тротуарам. Ночью она не раз приходила к дому Ципкина на Ист-Бродвее, просто чтобы посмотреть, горит ли свет за занавесками, и попытаться угадать по теням на стене, у себя ли Александр…