Вячеслав Репин - Антигония. Роман

— Не надо ни обо что биться, ради бога…

— Я прав?

— Один, ― подтвердил я. ― Причем здесь мое одиночество?

— А потом жалуешься! Да от такой жизни на ушах можно заходить! Тебе просто нравится разгуливать по Парижу в шкуре вечного изгнанника…

Стараясь переключиться на что-нибудь другое, я думал о нашем маршруте, о Германии, о Берлине, до которого оставалось полдня езды, если не целый день, с учетом задержки на границе при въезде на транзитную автостраду, по которой всё еще нужно было пересекать, не превышая восьмидесяти на спидометре, всю Восточную Германию, до самого въезда в западный сектор.

— С Пенни ты видишься? ― спросил Хэддл.

— Раз в полгода.

Я лгал. Но откровенность вылезала мне сегодня боком.

— А с этим, как его?.. У нее был один русский знакомый, с довольно идиотской кличкой.

— У нас с ней пол Парижа общих знакомых.

Хэддл чему-то усмехнулся, но и не настаивал. Я же предпочитал не углубляться в тему, это заставило бы меня признаться, что с Пенни, его бывшей подругой, я встречаюсь чуть ли не каждый день и что из-за связи со мной она едва не порвала отношения с законным мужем. А затем мы опять стали рядиться, опять расходясь во всем на свете…

Ничего из ряда вон выходящего в этих распрях не было. После возвращения Хэддла из Огайо в Массачусетс, а точнее в Бостон, где он опять стал подрабатывать преподаванием и в то же время печатал свои первые опусы ― они появлялись то тут, то там по всей Америке, ― мы виделись не часто, но регулярно. Два лета подряд Хэддл приезжал в Амстердам на свои курсы. Оттуда ему удавалось вырваться в Париж ― не больше чем на пару дней. И сколь бы короткими ни были его наезды, мы проводили достаточно времени в одной компании, чтобы я успел сжиться с новым статусом отношений. И он не переставал мне его навязывать.

Дела Хэддла шли в гору. Мои катились вниз по наклонной плоскости. Ко времени поездки в Берлин он поглядывал на меня с некоторой опаской. Так смотрит вчерашний больной, оправившийся от тяжелой болезни, на бледнолицего, начинающего заболевать собрата. Маргинальный беглый литератор ― ни дать ни взять. Мог ли я рассчитывать на понимание со стороны окружающих? Литературный истеблишмент, куда Хэддл стал вхож, и это единственное, в чем он прибеднялся, одинаков повсюду. Он чем-то напоминает громоздкий, пустующий постамент, с которого дружными усилиями был свален прежний, старорежимный, птичьим пометом обгаженный монумент, но новый всё еще не установлен. Здесь и начались соблазны. Новая иерархия, в которую рано или поздно выстраиваются по струнке новые, хоть что-то еще определяющие ценности, не признает правил очереди. Опоздавшему на автобус удачи ― так шутят, кажется, в Англии ― место на обочине. Хотя в ней-то, в очереди, не прочь были бы потоптаться многие, те, кто день назад переводил простыни на знамена и до хрипоты надрывал глотку, ратуя за анархию, мать творчества. Побеждают площадные нравы. В лучшем случае ― правила уличного движения. Но и им присуще что-то иррациональное. Необходимость их очевидна любому дорожному хаму. При этом всяк норовит использовать их с максимальной пользой для себя одного или не соблюдать никаких правил вовсе, если это не грозит вылезти ему боком…

Чтобы уж полностью быть справедливым, нужно признать, что у Хэддла и помимо чувства долга перед грядущими поколениями была масса оснований, как я уже сказал, меня пропесочивать, и зря я ерепенился. Отдать под козырек, и всё войдет в норму… Возмущался он не моими декларациями ― они и выеденного яйца не стоили, ― а моей фактической бездеятельностью, в доводах моих он видел одну расхлябанность и праздное критиканство. Отказываясь вникать в действительные причины червоточин, я вел себя как брюзга, как чистоплюй ― такого он придерживался мнения, ― боявшийся испачкаться о реальную жизнь. Со стороны человека, погрязшего в этой реальной жизни с потрохами, давно не знавшего, как из топкой ямы выбираться, такая позиция выглядела жалкой и уж как минимум компромиссной… Но мне и самому годы понадобились, чтобы понять, насколько нереальным был для меня этот «реальный» мир. Одно оправдание: я попал в него, в сущности, случайно, спасая, как и многие другие, свою шкуру и душу, спасаясь от провинциализма, от герметичной системы ценностей, которая господствовала у меня на родине, где десятилетиями хозяйничал если не плебей, то серый беспринципный оппортунист. Просто сказать себе всё это в лоб было не так-то просто. Это толкало к другим выводам, более жестким. И время им еще не настало…