Нодар Джин - Повесть о любви и суете

— Всё ясно! — обрадовался я. — Непременно спрошу!

Я вернулся в будку, перекрыв дыхание. Судя по взгляду, которым Маятник снова обшарил Анну, я заподозрил, что после него там будет пахнуть потом и носками. Пахло хуже — одеколоном «Жан-Поль Готье» из безруко-безглавого стеклянного француза в полосатом зелёном трико. Но с членом. Упакованным вместе с корпусом в круглую, как будка, жестяную коробку.

Пока Анна набирала номер, я приоткрыл дверь, подвинулся ближе к цветущей сирени и спросил:

— Мама у вас актриса?

— Говори «ты».

— Мама у тебя актриса?

— Мама у меня в Марселе… Алё, Роберт? Зис ис Марсель! — и снова, подмигнув мне, рассмеялась. — Ноу, ноу, сорри: зис ис Сочи! Момэнт! — и ткнула трубку мне.

Роберт разговаривал с шотландским акцентом — почему, не исключено, и извинялся после каждой фразы. Выйдя наконец из будки, мы с Анной — по нажитой там привычке — продолжали стоять друг к другу близко.

Я отступил на шаг только под недобрыми взглядами. Одни осуждали меня, другие — Анну. Все, впрочем, — за одно и то же: мой возраст. Анне было плевать даже на Маятник, который теперь раскачивался сидя, чтобы прохожие не закрывали ему на неё вида. Ей было плевать на всех — кроме Гибсона:

— Ну? Где Гибсон?

— Слушай, — ответил я. — А зачем тебе этот Гибсон?

— Как зачем? — ужаснулась она. — Я же к нему и лечу в Лондон! Сперва в Москву, конечно, но из Москвы сегодня уже не успею! А он встречает сегодня. Потому как я прямо так ему в факсе и черкнула: встречай, говорю, точно двадцать третьего, точно двадцать третьим рейсом твою точно двадцатьтрёхлетнюю Анюту! — и снова рассмеялась.

— Да? — проговорил я. — Прямо так? А почему «точно»?

— Мне сегодня как раз двадцать три! «Точно» или «как раз» — какая разница?

Меня ещё больше рассердил мой возраст. Потом я вспомнил, что если бы двадцать три исполнилось ей не точно или не как раз сегодня, было бы отнюдь не легче:

— Поздравляю!

— Старею, кстати! — вставила она. — А где Гибсон?

Не разобравшись в своих ощущениях, но и не жалея её, я прибёг к правде:

— Гибсон уже там, в Бразилии.

— Чего-о?! — и снова потянула меня к будке.

— Подожди! — ответил я. — Этот Роберт ни хрена о твоём Гибсоне не знает. Только — что уже в Бразилии. Уехал, говорит, работать. Вернул хозяину квартиру — и уехал. А эту квартиру снимает сейчас Роберт.

— Нет-нет, — ещё раз, но испуганно, рассмеялась Анна. — Он в Бразилии уже был!

— Правильно, так Роберт и сказал. Приехал, говорит, недавно, из Бразилии, побыл пару недель, вернул квартиру и снова улетел. Уже. Теперь надолго. А Роберт знает это от хозяина, потому что давно ждал квартиру. Она дешёвая.

Анна молчала.

— А другой телефон есть? — спросил я.

— На каком-то буклете, а он в чемодане.

— Придётся открывать.

— Чемодан я уже сдала. Но, может, у Виолетты ещё есть. Это подруга.

— А ты не психуй, — посоветовал я. — Время есть: целых триста минут!

Анна принялась о чём-то думать. Даже прикрыла веки. Потом качнула головой:

— Тут какая-то ошибка. Ты тоже не беспокойся. Позвоню Виолетте: она сейчас в дороге на работу. А я пока пойду к собачке, да? Я её тут одной бабке сдала подержать.

— Твоя? Я про собачку. У тебя, спрашиваю, есть собачка?

— Шавка такая. Ну, шпиц просто. Грузин подарил. Я и ему, кстати, могу позвонить в Москву про лондонский номер. Ты не беспокойся. А я пойду, да?

Я молчал.

— Пойду, да? — ждала она.

— Иди, конечно, но… Я про шпица. Если ты его везёшь в Лондон, то напрасно: там очень долгий карантин. Не впустят. Я про шпица.

Анна совсем растерялась и стала беспомощно оглядываться по сторонам.

Окружающие осуждали меня теперь за суровость. В их числе — Маятник.

— Иди! — разрешил я и направился к крутящемуся выходу. — А я там покурю.

На воздухе, как я и подозревал, меня ждал давнишний вопрос.

Он был простой: Что теперь делать?

Действительно, я уже давно боялся всякого совпадения. Даже сходства. Между вещами, событиями, людьми. Чем более пунктирной виделась мне связь, чем короче чёрточки и длиннее ничто, пустота, — тем таинственней, то есть страшнее, эта связь, значит, и есть. Самой опасной является такая, которой нету. И опасна она как раз потому, что чревата пониманием.

Боюсь этого, видимо, не только я, поскольку не я придумал и спасение. Метафору. Умение не думать о вещи, сравнив её с другой. Умение преодолевать её, всякую, — даже такую, как время или место, — бегством в другую. Отвернувшись от понимания, пробуждаешь печаль, но её услаждает иллюзия сближения вещей в пунктирном, поверхностном, сходстве.