Нодар Джин - Повесть о смерти и суете

Символы всепроникающего и всеобъемлющего отсутствия! Не вещей полон мир, а их отсутствия!

Потом мой взгляд перехватила крыса. Растерянная, шмыгала от стола к столу, а потом ринулась к плинтусу и стала перемещаться короткими перебежками. Движения её показались мне лишёнными смысла, но вскоре я заметил другую крысу. За которой она гналась. Никто их не видел, и я представил себе переполох, если кто-нибудь нечаянно наступит либо на гонимую крысу, либо на гонявшуюся.

— Положи трубку! — услышал я вдруг скрипучий голос Зари Востока. Она стояла рядом и не спускала с меня расстреливающего взгляда. — Положи, говорю, трубку! — и надавила пальцем на рычаг.

— Сука! — отозвался я.

Она среагировала бурно. Выкатила жёлтые семинольские белки и принялась визжать на весь зал. Я разобрал только три слова — «женщина», «меньшинство» и «права». Не исключено, что четвёртого и не было и что остальное в поднятом ею шуме составляли вопли.

За исключением Чайковского, все обернулись на меня — и в ресторане, несмотря на истерические причитания мэтра, воцарилась предгрозовая тишина. Нагнетаемая негромким бренчаньем гитары:

Наконец, за англо-русским столом загрохотал недостроенный бульдозер в очках. Отерев губы салфеткой, швырнул её на стол и направился ко мне. Заметив это, Заря Востока сразу угомонилась и отступила в сторону — что предоставило бульдозеру лучший на меня вид.

Стало совсем тихо.

Чайковский продолжал беседовать с Хайямом:

Что за наваждение, подумал я, опять меня хотят бить!

Ощущение при этом было странное. Хотя развинченный бульдозер — тем более, заправленный водкой — представлял меньшую угрозу, нежели орава чёрных юнцов, защищаться мне уже не хотелось. Я устал. Мысль о Нателе, однако, вынудила меня отставить в сторону правую ступню и нацелить её в надвигавшуюся машину под самый бак с горючим, в пах, — так, чтобы искра отскочила в горючее и разорвала в щепки всю конструкцию.

И я, конечно, ударил бы — если бы машина не убрала вдруг с лица очков и не сказала мне знакомым голосом по-русски:

— Сейчас тебя, сволочь, протараню!

— Нолик! — ахнул я. — Айвазовский!

Бульдозер застопорился, забуксовал и взревел:

— Это ты?! Дорогой мой!

К изумлению Зари Востока, Нолик расцеловал меня и потащил к столу. Представлять как закадычного друга.

В друзьях мы не состояли, хотя знакомы были с детства.

Звали его сперва по-армянски — Норик Айвазян, а Айвазовским он стал по переезду из Грузии в Москву. Захотел звучать по-русски и «художественно». Что же касается имени, Нолик, — за пухлость форм прозвал его так в школе я. Имя пристало, и при замене фамилии Норик записал себя в паспорте Ноликом, что при упоминании армян позволяло ему в те годы добровольной русификации нацменов изображать на лице недоумение.

В Штатах я читал о нём дважды. В первом случае его имя значилось в списке любовников брежневской дочки, но список был опубликован в местном русском «Слове». Зато заметка в «Таймс» звучала правдоподобно. Рассказывалось в ней о кооперативных ресторанах перестроившейся Москвы, и в числе валютных был назван «Кавказ» у Новодевичьего кладбища.

Упоминалось и имя кооператора — Норика Айвазяна, «Московского Директора Организации Освобождения Нагорного Карабаха».

Оправившись от липких лобзаний с хмельными кутилами и с самим Ноликом, а также от водки, которую он перелил в меня из чайного стакана, я сразу же собрался попросить у него десятку. Решил, однако, сперва справиться о доходах. Ответ меня обнадёжил: «Кавказ» приносил Нолику ежемесячно сорок тысяч «париков». Зелёных банкнот с изображением отцов американской демократии в парике.

Вдобавок — вместе с полковником Фёдоровым — он затеял под Москвой дело, связанное с производством зеркальных очков. Хотя «снимал в лысых», — в банкнотах с изображением отца советской демократии без парика, — это «двадцать больших в тех же париках»!