Нодар Джин - Повесть об исходе и суете

Через месяц Лию выдали замуж за сына почтенного Йоски Зизова, Габриела. Наутро после брачной ночи жениха с невестой привезли в синагогу и подняли на помост для благословения.

Мордехай шевелил губами, вторя словам свадебного гимна. В горле стоял ком, а в глазах — слёзы, из-за которых всё вокруг сливалось воедино. Никто, кроме Лии, не посматривал на него, и никто в этом половинчатом — получистом и полускверном — мире не понимал его в эти мгновения лучше неё, ибо в эти мгновения они оба постигали одну и ту же истину: Люди живут либо как принято, либо — редко и в конце — как хочется, а счастье или несчастье зависит от того, с чего начинать. Начинают все, утверждала Йоха, с первого — и поэтому ещё никто не стал счастливым. Единственный выход — начать с конца.

Скоро женили и Мордехая. Симантоб сосватал ему свою племянницу, двоюродную сестру Лии, Рахиль. Хава слезилась на свадьбе не останавливаясь, словно знала, что скоро ей предстоит умереть, выполнив свой долг перед погибшим мужем, родным отцом Мордехая, и перед Иерусалимом, хотя она и не знала что это такое.

Прошло ещё три года — и вдруг выяснилось, что отец Мордехая жив. Он попал в плен, слонялся после войны по свету и обосновался — где? В Иерусалиме! Ушёл в хасиды и открыл крохотный заводик по производству мороженого. Встал на ноги, навёл справки о семье и, узнав, что Хава вышла замуж, женился и сам на марокканской беженке. Марокканку убили в тот же год и месяц, когда скончалась Хава. Оставшиеся дни и силы отец отдал возне по возвращению сына.

Уехать к отцу Мордехай согласился сразу не только потому, что Иерусалим по-прежнему представлялся ему центром вселенной: с каждым днём своей удавшейся жизни с Рахилью он тосковал по Лие всё сильнее — и всё больше этой тоски боялся. Отца в живых не застал, но прижился к городу легко. Как если бы после тысяч прожитых им тут лет он отсутствовал в нём лишь столько, сколько ему было от роду.

Прошло ещё семнадцать лет, но всё это долгое время ушло на приближение к встрече с Лией. Приближение к тому чтобы быть счастливым хотя бы день. Прожив его как хочется, а не как принято.

Он знал, что этот день наступит, как знал, что торопить его нельзя: любое начало лучше любого конца, и ожидание начала лучше самого начала. Вмешалась, как он и надеялся, судьба — и Мордехай оказался в Киеве, откуда ему разрешили отправиться в Тбилиси почтовым рейсом, ибо пассажирского в ту ночь не было.

Пробудившись, Лия уже не смогла возвратиться в сон и начала жить. Оделась и поставила варить пасхальные яйца.

Вечером начнётся праздник.

Вспомнилось детство: отец Симантоб, его волосатые руки и зычный голос. Из глубокой миски на столе вздымается пористой горкой сочная смесь из перемоленных каштанов, орехов и фруктов — харейсот, аппетитный символ страданий на пустынном пути к свободе, на котором сорок лет не было ничего кроме знойного ветра, перегонявшего с места на место свалявшийся песок и бродячие кусты колючей травы. Лия не спускает с миски глаз. Глотая слюны, она с нетерпением ждёт пока отец завершит своё длинное, как исход, пасхальное сказание — и, забыв о сухих кустах, можно будет приступить к трапезе, открывавшейся щедрым мазком харейсота на ломтике мацы.

Голод, впрочем, начисто забывался когда отец приступал к тому месту в пасхальном молитвеннике, где всей семье предписывалось выкрикивать весёлое слово «дайену!»

Отец читал вслух: «Если бы Бог вывел нас из Египта, не учинив даже над ним суда, мы остались бы — что?»

И все, смеясь, кричали: «Дайену!» — «Довольны!»

Отец продолжал: «Если бы Бог просто учинил суд над Египтом, но не над его божками, мы остались бы — что?»

И все: «Дайену!»

«Дайену!» — хихикала Хава и утирала счастливые слёзы. «Дайену!» — рычал отец и стучал костылём. «Дайену!» — визжали гости и хлопали в ладоши.

«Дайену! Дайену!» — бубнил Мордехай, Мордехай, Мордехай…

Мордехай вышел из гостиницы рано.

На безлюдной улице пыхтели поливальные машины и сновали сонные троллейбусы с прежними номерами. На прежнем же месте стояли и платаны, а в воздухе шевелился знакомый аромат цветущих на грядках трав. Ничто не изменилось. Похожие на мыслителей лепные Атланты по-прежнему страдали под тяжестью вычурных балконов. Как и раньше, вместо отбитых кем-то фиговых листочков эти оскоплённые гиганты демонстрировали прохожим тихие ласточкины гнёзда.