Нодар Джин - Повесть об исходе и суете

— А что вы сказали ему обо мне?

— Ничего. Он спросил — не вы ли моя жена?

— Нет, не я! — вспомнила Пия. — А что, у вас есть жена?

— Конечно, есть! — признался я.

— А почему вы всё время молчали? — спросила она.

— Когда это «всё время»?! А во-вторых, это ни при чём.

— Как же ни при чём? — вырвалось у неё. — Хотя… Вы правы: ни при чём… Расскажите лучше об этом Соломоне.

Рассказал я обстоятельно, поскольку Пия спросила о нём в поисках посторонней темы.

В Петхаин Соломон приехал с абхазских гор, где после смерти родителей оказался единственным евреем. И где за тёмный цвет и крохотный объём его прозвали Клопом. Поселился в нашем дворе, в подвальной комнате с окнами на уровне земли.

Я завидовал ему. Он родился раньше меня, жил один и был сиротой. Петхаинцы жаловали его, но относились к нему с улыбкой. Не столько даже потому, что он напоминал клопа, сколько потому, что притворялся, будто не понимал того. Божился, например, что в школьные годы был капитаном самой сборной баскетбольной команды высокогорной Абхазии, а потом — самым неутомимым любовником на гудаутском пляже. Куда для встреч с заезжими блондинками спускался летом с гор и нанимался спасателем.

Причём, по его рассказам, блондинки домогались его из признательности за то, что он то и дело вытаскивал их, бездыханных, из смертельных водоворотов и возвращал к жизни посредством «контактного перегона в уста посиневших купальщиц высокогорного воздуха из своего организма».

Прибыв в Тбилиси, Соломон поступил в техникум, который не закончил, ибо признавал лишь общие знания.

Потом влюбился в ассирийку, с которой не добился свидания.

Потом попросился в партию, в чём ему отказали за неимением комсомольского опыта.

Потом определился на фабрику музыкально-клавишных инструментов, откуда его погнали по необъявленной причине.

Потом год перебивался заработками при нашей синагоге и армянской церкви.

Потом неожиданно уехал в Москву — в иешибот при Центральной синагоге. Учился долго, но в Москве я встретил его только раз — в универмаге, где он покупал ящик дефицитного одеколона. Держался степенно: в чёрной фетровой шляпе, в чёрном костюме с жилетом и с чёрною же бородкой, Клоп старался походить на пророка, который что-то всё время в уме умножает. Не прибавляет, а именно умножает.

Заметив меня, он придал лицу задумчивое выражение и сообщил, что нас ждут большие перемены, и, как сказано в Талмуде, «перед пришествием Мессии дерзость увеличится и всё вздорожает». Тотчас же Клоп, как подобает пророкам, то есть безо всякой связи с этим тревожным сообщением, доверил мне торжественную новость: учёба, слава Господу, завершена, и он возвращается в Петхаин с лицензией на заклание птицы, обрезание младенцев и чтение субботних проповедей.

Когда через полгода я возвратился домой на побывку, Клоп — его уже величали Соломоном, причём, некоторые в знак уважения произносили два «л», «Солломон» — жил всё в той же подвальной комнате. Но она кишела теперь людьми, толпившимися не среди пустых стен, а между роскошными предметами румынского спального гарнитура ручной работы «Людовик 14-й».

На широкой кровати с резными ангелами в изголовье восседали всегда — как часть гарнитура — жена Соломона, ассирийка, и трое детей. Все девочки. А на стульях с гнутыми ножками из орехового дерева, на тумбах, расписанных золотой вязью, на персидском ковре со сценами из венецианской жизни эпохи кватроченто, на подоконнике, усыпанном декоративными подушками, — всюду сидели и стояли клиенты, с которыми Клоп обговаривал сроки и условия всяких услуг: поминальные молитвы на кладбище, составление брачных кетуб, освящение новых квартир и — чаще всего — ритуальные обрезания.

Соломон превратился в «Мудреца», которого даже светофоры в Петхаине приветствовали всегда зелёным светом.

Мало кто сомневался, что после смерти раввина Химануэла возглавит общину именно Клоп, несмотря на то, что был женат на ассирийке. Старики, правда, роптали. Их раздражала не ассирийка, а молва, согласно которой Соломон был «архипиздритом», хотя зарился только на собственную жену.

По рассказам соседских подростков, Соломон уходил вечерами на бесконечные поминальные или праздничные ужины, где умышленно произносил неясные речи. Возвращаясь же домой за полночь сильно поддавший, он будил жену резкими возгласами, вытаскивал её из постели, перегибал вперёд на широком подоконнике и драконил до умопомрачения. Ассирийка молила пощадить детей, которые просыпались от его неприличных выкриков, и соседей, которых она будила сама своими любовными стенаниями на подоконнике.