Нодар Джин - Предисловие к повестям о суете

Печальная улыбка научит и тому, что будущее не лучше прошлого. Хотя бы потому, что мы вычленяем их, будущее и прошлое, из существования, которое по природе своей вычленения не знает.

Что разрушать социализм было не лучше, чем было или будет разрушать капитализм.

Даже никак не лучше. Пусть, например, капитализм основан на умножении, а социализм на делении, и пусть оба упражнения чреваты ошибками, социализм куда героичнее и романтичнее. Трагичнее. И пусть в минувшем столетии он успел, как считается, погибнуть, за короткий свой век оказался поневоле и более благородным: спас врага тем, что тот в страхе перед ним вынужден был… облагородиться.

Правда, не настолько, чтобы перестать быть чем является — врагом всему, что мешает не человеку, а капиталу.

Печальная улыбка научит нас и тому, что оптимизм не лучше пессимизма. Поэтому они постоянно и сменяют друг друга в душе или в обществе. В минувшем столетии оптимизм продержался дольше, чем обычно. Но, как оказалось, лишь для того, чтобы сменивший его пессимизм стал мрачнее. Дела обстояли дурно, но, согласно летописям, эпидемия оптимизма охватила всё человечество: надо больше трудиться, яростней бороться — и детям будет лучше, чем нам. Когда же наконец такая возможность (всеобщего экономического благоденствия) возникла, зашевелился и чёрный призрак пессимизма, — тень, сгущающаяся теперь всюду. Сгущается она ещё и потому, что, как «выяснилось», всеобщее благоденствие требует от уже благоденствующих недающейся им упражнённости в делении. (За последние тридцать лет соотношение доходов богатых и бедных увеличилось в мире с 13:1 до 60:1.) Предсказания скорого конца света обрели универсальную популярность ресторанов «Макдональдс».

Есть категория мудрецов, настаивающих на том, будто всё на свете, в том числе и сам свет, обладает каким-то смыслом. Мироздание, по их мнению, обретёт свой главный смысл не раньше, чем после того, как ему придёт конец. Всеобщий апокалипсис оправдан, дескать, и тем, что избавит нас от неудобств «персональной» смерти. Хотя избавит он нас и от персональной ответственности за что-либо вообще, мне лично ближе совет не надеяться на конец света. Хотя бы потому, что надежда на катастрофу, как говорил ещё Бодлер, — банальнейшее из занятий. Куда занимательней предположить, что она уже произошла.

Что же касается тех, кто не способен жить без надежд, им следовало бы угомониться, ибо возвращение оптимизма неизбежно. Оптимизм неминуем уже потому, что размышления о грядущем наводят на пессимизм. Пессимизму же смотреться некуда, кроме как в самое дно пропасти надежды. Это дно всплывёт отнюдь не из-за того, что дела пойдут лучше. Они могут пойти ещё хуже, но выход единственный — в оптимизм. Ибо единственная же альтернатива неестественна для человека, — самоубийство.

Список вещей, которые не лучше друг друга, можно продолжать почти бесконечно. До той самой черты, когда — в силу инерции мышления — следовало бы заключить: существование не лучше не-существования.

Впрочем, так оно и есть: существование не лучше не-существования. Но так оно есть только с точки зрения мышления. Не с точки зрения существующего человека.

Поэтому и правильно, что жизнь и размышления о ней — совершенно разные вещи. И разные они не потому, что мыслим мы в целом, а живём в деталях. Эти вещи различаются гораздо резче, чем целое и деталь.

Извечная суетность человека выказывает себя не только в том, что он существует.

И не только в том, что пытается это осмыслить. Но и в том, что стремится эти две самые «большие разницы» совмещать. Более большие, повторяю, чем разница между общим понятием «суета» и любым конкретным понятием. Например, — «майонез»…