Нодар Джин - История моего самоубийства

Опомнившись, я поступил аналогично: сперва возмутился мизерным гонораром за донацию, а потом рассмеялся и добавил, что это можно компенсировать предоставлением донору миловидной ассистентки. Саша призадумался и подвел теме черту: рассекречивать имена глупо, ибо какая разница — Джонсон или Робинсон? В этом случае никакой, сказал я ему, но если бы донором был ты, — какую назвал бы фамилию — Воронин или, на всякий случай, Цукерторт?

Догадавшись, что я пьян, Саша сказал, будто я неправ, ибо хмель есть состояние, которым надо наслаждаться на трезвую голову.

— Я не пьян, — обиделся я. — Я болен.

— С утра?! — не поверил он. — Как болезнь называется?

— Латинского имени нет, — рассмеялся я. — Нет и русского. Есть только плохое слово для одного из симптомов, — «любовь»!

Саша смеяться не думал: вытащил из пиджака клетчатый носовой платок размером в шахматную доску и стал просушивать им поседевшую шевелюру. Высушив потом и бороду, перевооружил глаза новой парой очков и сказал:

— Любовь вещь опасная… Очень! А что жена?

— Я ее, конечно, люблю, но… Как-то по-дурацки завелось, что если любишь одну, то… Жена женой… — постеснялся я и поддержал себя каламбуром, которые Саша любил сочинять. — «Прошу учесть, что даже Ной, и тот был не всегда с женой; жена женой, но я ж иной!»

— Она в Лондоне? Не она, а та? Я ее знаю? Глупый вопрос! Мы не виделись 17 лет.

— Не глупый, — ответил я. — Ты ее видел.

— Глупый: дело не в ней, а в нас.

— В нас с тобой? — испугался и я.

— Ну, в целом: в тебе, во мне, в этом шотландце. Он, кстати, тоже страдает каждое утро! — и махнул ему рукой. — Привет, Сэм! Когда же, наконец, стреляешься, сегодня?

— Наверное, — весело согласился Сэм.

— Бывший генерал! — объяснил Саша. — Прекрасная коллекция пистолетов! Я ведь тоже думал застрелиться, просил у него пистолет, но он не дал, а потом я нашел спасение… А может, и нет…

— А он не дал, да? — возмутился я. — Это тебе не Грузия, где для хорошего человека никому ничего не жалко!

— Нет, не дал… Послушай лучше про спасение: все дело в тебе самом, понимаешь? Ведь что это за болезнь, любовь? Она поражает тебя так легко только потому, что ты угнетаешь собственное тело!

— Угнетаю? — не поверил я.

— Все мы. И угнетаем его нашим сознанием: разучились слушать свое тело и уже не понимаем его языка. В детстве мы мыслим телом, но потом забываем его голос и вспоминаем только когда, опьяненные чужой плотью, срываем маску нашего сознания и…

— Я не понял, — перебил я его.

Саша вздохнул и еще раз сменил очки:

— Не перебивай! О чем я говорил? И не напоминай, — сам вспомню! Да! Мы срываем с себя эту маску, бросаемся на женщину и вместо слез отчаянья изливаем сперматозоиды. Но это не жизнь; это, извини, обморок, — ложный вид самоубийства, который оставляет нам силы только для нового испытания муками нашего сознания. Мы пускаемся в гонку за половыми успехами, но утрата собственной плоти, извини, никак не компенсируется обладанием чужой!

— Не извиняйся, — предложил я, — тем более, что не понимаю.

— Что же, ебена мать, — извини, — здесь не понятно?!

— Ну, не понятно — имеешь ли в виду онанизм, и не понятно еще — почему эта мысль удерживает от самоубийства?

Хотя дождь по-прежнему лил, как из ведра, Саша высунул руку из-под навеса и проверил воду на мокрость. Потом отер руку мокрым платком, вгляделся в горизонт и печально проговорил:

— Из этой мысли следует, что самоубийство — не только уничтожение плоти сознанием, а и наоборот, месть плоти сознанию. Самоубийца мстит судьбе за то, что его плоть умерла… Самоубийством ничего не добиваешься!

И попрощавшись кивком головы скорее с собой, чем со мной, Саша Цукерторт проглотил навернувшиеся в горле слезы, выступил из-под карусели и ушел по лужам в дождь, не позволив мне сказать, что самоубийством ничего кроме самоубийства добиться невозможно, а если добился его, ничего другого добиваться не приходится…

Проводив его взглядом до дальней кромки горизонта, я вернулся на коня и напомнил себе, что завтрашние легенды рассыпаны в сегодняшних деталях. Любая мелочь таит в себе все сущее — от самой себя до грандиозного. И наоборот: кольцо всего существования может вдруг сузиться до мельчайшего звена. Впрочем, это — не «наоборот», а «то же самое». Каждая вещь — истина, потому что о ней можно сказать любые слова, — и наоборот: «Вот синие травы. Слепая звезда. Слова не лукавят. Вещи — да!» Тоже правильно, потому что это — одно и то же. Кто сказал? Протрезвею и вспомню.