Анатолий Ким - Лотос

Заскрипел снег на деревянном крылечке, раскрылась дверь, обрушив на пол в коридоре столб солнечного света, и в дом вошли двое. Один из них был старик хозяин, мохнатый от инея, с намерзшими под носом сосульками.

— Она не умирай пока? — спросил он, остановившись перед дверью в комнату.

Лохов ничего не отвечал, продолжая свои поиски.

— Здравствуйте, — внятно произнес второй, что пришел вместе с хозяином.

Лохов и ему не отвечал. Но потом сообразил, что теперь осуществить задуманное ему не удастся, и, отбросив какую-то попавшуюся в руки пыльную палку, шагнул к двери, первым вошел в комнату. Он направился к матери и стал в изножье кровати, потупив голову. Вошедшие следом хозяин и его спутник разделись, подошли и тоже стали рядом.

— Вы ее сын? — спросил человек, потирая озябшие руки. — А я, значит, врач местной больницы.

Только теперь Лохов обратил внимание, что человек одет в короткий белый халат, под которым пузырились брюки, заправленные в валенки… Лицо матери оставалось все таким же безмятежным, розовым, свежим, хотя дыхание ее было тяжелым, частым, свистящим, как и раньше. И Лохову, уже глубоко впитавшему в себя СМЕРТЬ матери, было страшно смотреть на это неестественное, необъяснимое оживление ее лица.

— У нее, должны бы вы знать, это уже третий инсульт. Мы сделали все, что было возможно. Но… — начал было врач, нарушая тяжелое молчание.

— Я не хочу разговаривать, — перебил его Лохов не поворачиваясь к нему.

— Извините, я понимаю ваше состояние. Но, я повторяю, мы сделали все, что могли, а теперь ничего не поделаешь. И не надо так волноваться. Все мы смертны, что делать.

— Замолчите и… уходите, пожалуйста. Вы здесь больше не нужны.

— А известно ли вам, сколько лет мы лечили ее? — с некоторою обидой отвечал врач. — Что два раза ставили ее на ноги? Ночью пурга была, везде снегу намело, машины не проходят, и я сейчас два километра пробирался сюда по сугробам. За что же вы меня гоните?

— Вы хотите, чтобы я вас отсюда вышвырнул? Этого хотите? — сказал Лохов, тяжелым взглядом уставясь на врача. — Впрочем, извините.

— Что ж… ничего, я понимаю, — примирительно отвечал врач. — Хотите, дам чего-нибудь успокаивающего?

— Не хочу, — равнодушно отказался Лохов. — Не обольщайтесь, доктор. Не думайте, что сможете помочь хоть кому-нибудь. И себе-то не поможете. Вот она, ей теперь можно позавидовать… Чиста от всякой лжи. Так что вместо того, чтобы обманывать самого себя, станьте рядом со мною и помолчите.

— Вы очень расстроены. Вам бы прилечь, отдохнуть.

_ Нет. От ЭТОГО не отдохнешь, и вы это прекрасно должны знать.

— Не понимаю, что вы имеете в виду. Смерть, что ли? Я, дорогой товарищ, всего насмотрелся за пятнадцать лет работы, и уже привык, и, кажется, уже все знаю, что надо знать об этом.

— Ничего вы не знаете, — неохотно, тихо возразил Лохов, продолжая разглядывать врача: густые брови темными дугами, вздернутый нос, детские губы, глаза рыженькие, уверенные, с блеском. — Что вам известно о том одиночестве, в котором она, — Лохов указал на мать, тяжко дышавшую сквозь черную щель рта, — уже давно находится?

— А вам? Откуда это вам известно?

— Надо очень любить человека и очень быть виноватым перед ним… Надо страшно обидеть его, а потом увидеть, что он погибает у тебя на глазах по твоей вине, вот тогда и вам станет понятно…

— Но поверьте мне, что ваше воображение, перенося вас на ее место, рисует не совсем верную картину. Вы представляете то, как бы вы страдали, а это не совсем то, что на самом деле она испытывает. Она находится в таком состоянии, что мозг отключен, болевые ощущения для нее не существуют и все рецепторы тоже постепенно отключились. Она не реагирует на прикосновение, на звук, на свет. А если кое-какие очаги в мозгу еще и действуют, то она сейчас, должно быть, видит самые приятные сны. А вы говорите о каком-то страшном одиночестве… Это вы, простите, находитесь под воздействием собственного страха смерти, вполне, впрочем, закономерного для здорового человека…

Говоря все это Лохову, врач хлопотал, двигался возле больной, уверенными и точными движениями рук притрагивался к ней, осматривал — обнажил ноги, потрогал ступни, голени, руки… Лохов с удивлением смотрел на то, как смертное тело матери, беспомощное и неподвижное, внушавшее ему невыразимый ужас своей таинственной приуготовленностью к последнему перевоплощению, вдруг стало под руками врача чем-то совершенно простым, нестрашным, податливым — МАТЕРИАЛОМ работы, как глина в руках скульптора.