Павел Пепперштейн - Предатель ада [сборник]

5. Мэрилин Монро — трагически погибшая звезда, которая являлась (согласно общепринятому мнению) любовницей моего мужа. Абрахам интересуется, любил ли он ее так же сильно, как люблю ее я.

6. Марина Освальд, русская девушка, не лишенная своеобразной славянской красоты, которой было всего лишь 22 года, когда ее муж застрелил моего.

7. Аристотель Онассис — мой второй муж, о котором мне напоминает запах ладана в моих ноздрях, греческий предприниматель, бывший владелец приватного острова Скорпиос, прекрасного уголка земли, что жалит меня своим ядовитым хвостом. Смерть Аристотеля — это всегда катарсис для его близких.

8. Мария Каллас — великая певица, бывшая возлюбленная моего второго мужа. Говорят, она потеряла голос, после того как он ее бросил, что не означает, что этот потерянный и прекрасный голос не мучает меня по ночам.

9. Ангел Свободы. Чудовищное существо нечеловеческого происхождения, отчасти напоминающее своим обликом статую Свободы в Нью-Йорке. С этим ангелом меня связывают общие французские корни.

Таковы действующие лица моей будущей пьесы, которую я, возможно, не напишу никогда, так как желание рисовать языком на тыльной стороне ладоней не исчезло — иногда это желание становится столь непреодолимым, что это препятствует процессу письма. Абрахам порой бывает бестактным и даже вульгарным: в частности, он позволил себе вздорное предположение, что я зализываю некие невидимые стигматы на своих руках, чье происхождение связано с моим католическим вероисповеданием. Глупый старикан! Лизание рук не мешает мне воображать будущую постановку моей пьесы (рабочее название «Букет ужаса») во всей ее запредельной яркости. Отчасти эта постановка должна напоминать эстетику бродвейского мюзикла, но и воскрешать в памяти публики образы «Русских сезонов» в Париже в начале ХХ века: образы Дягилева и Нижинского, а впрочем, грациозные дефиле, демонстрирующие мои фантасмагорические коллекции женской моды, будут перемежаться феерическими танцевальными и вокальными взрывами. Кроме главных действующих лиц, которых я перечислила (они сплетаются в благоуханный «букет ужаса», чьи ароматы не в силах развеять даже соленый морской ветер), присутствуют также толпы второстепенных лиц и фигур, в основном это древнегреческие мифологические существа, в изобилии рассеянные по подмосткам моего кратковременного психоза: фавны, кентавры, сатиры, нимфы, дриады, тритоны, наяды, нереиды и прочие статисты, которыми забиты европейские музеи. Избавиться от этих существ сложнее, чем от летних насекомых, да я и не стремлюсь к избавлению от них, хотя их непристойная оргиастическая активность, разворачивающаяся в периферийном поле моего внутреннего зрения, вызывает у меня смесь брезгливости и сексуального возбуждения, которое мне, вероятно, следует скрывать от публики, но не от лечащих врачей. Короче, действие пьесы (не стану употреблять словечко «психодрама», которым часто злоупотребляет Митчелл) разворачивается на фоне воображаемой и мифической войны между современными Соединенными Штатами Америки и Древней Грецией. Хтоническим толпам козлоногих противостоят американские супремы, чистые и возвышенные формы, чьи края, впрочем, бывают столь бритвенно-острыми, что оставляют на коже долго не заживающие царапины. Чаще всего супремы атакуют с воздуха, это скорее авиация, нежели наземные силы. Я так сильно полюбила русский супрематизм: в этом искусстве мне чудится нечто глубоко американское, хотя с Россией у нас непростые отношения. В толпах резвящихся нимф и вакхов встречаются восточнохристианские священники-кентавры, воскуряющие свой опьяняющий благовонный ладан, а их человеческие тела перетекают в лошадиные, блестящие на ионическом солнце. Также в этих античных разнузданных толпах можно разглядеть некоторых известных политических деятелей: например, Хрущева и де Голля в виде сатиров с бесстыдно возбужденными фаллосами, а также Кастро, который предстает в образе кастрированного фавна, печально теребящего свою курчавую бороду.

Пожалуй, мои рисунки, сделанные за последние два месяца на острове Скорпиос, можно воспринимать в качестве эскизов к грандиозной постановке моей будущей пьесы, а я вложила в эти рисунки столько старания и прилежания! Я всегда была трудолюбивой и прилежной девчуркой, к тому же рисование отвлекает меня от зализывания невидимых стигматов, а также от того странного сексуального возбуждения, которое в последнее время стало овладевать мной совершенно неожиданно — настолько неожиданно, что я, наверное, попыталась бы соблазнить дисциплинированных врачей Митчелла и Абрахама, если бы, признаюсь, они также не являлись продуктом моего воспалившегося воображения. Никаких Митчелла и Абрахама здесь нет, я одна, но скоро я покину этот ядовитый остров с жалом на хвосте. Я сильный человек и справлюсь со своим сознанием без помощи врачей, но с помощью рисунков, где встречаются их лица.