Павел Пепперштейн - Предатель ада [сборник]

И вот уже не одна рука, а десятки русалочьих рук, влажных, прохладных и нежных, скользили по ее телу, она взасос целовала губы, остро пахнущие морской волной, по ее лицу катились чьи-то мокрые волосы с привкусом спирулины, токи донных ландшафтов вплетались в ее извивающийся состав, отростки маракотовых бездн проникали в нее, словно щупальца самого моря, лица всплывали за лицами, как чешуйки гигантской золотой рыбы, проглотившей рыбака и рыбачку, лица, блаженно искаженные вечным оргазмом, изласканные, смеющиеся вместе с морем.

Она кричала то ли от наслаждения, то ли от изумления, и крик ее висел над бухтой вместе с криками чаек, и в полубреду ей чудилось, что все эти лица — бесконечные отражения лиц Петрантонио и Элоизы. Но кто знает, какими были в действительности лица той одинокой парочки, молодой, красивой и беспечной, которая оказалась случайно, сплетенная воедино, в эпицентре испытаний секретного оружия?

Вскоре барон Тугано заявил в полицию об исчезновении племянницы, проводившей летние каникулы в его имении. Ее сочли утонувшей, тело не обнаружили, но на одном из прибрежных камней нашли ее вещи: шорты, iPod, мобильный телефон, мужскую соломенную шляпу, кроссовки, бумагу для самокруток и маленький блокнот, на последней странице которого красным маркером нарисованы три креста.

Когда Эйзенштейн умер, душа его очутилась в детской коляске, бесконечно скатывающейся по бесконечной лестнице. Сверху вечно наступала ангельская рать, белоснежная, плотноперьевая, слаженно топающая сияющими сапогами. Эйзенштейна дико трясло и подбрасывало на бесчисленных ступенях вечности, но это не мешало ему — он сосредоточенно смотрел на поток пуль, слитых из небесного серебра, которые постоянно проносились над коляской, сверкая отсветами сотен радуг. Но ни одна пуля не достигала цели, потому что на всем протяжении бесконечной лестницы не было никого и ничего, кроме ангельской рати и одинокой коляски, скатывающейся по ступеням.

Эйзенштейн, младенец с гигантским лбом, лежал в коляске и улыбался. И ад его казался ему раем.

В таверне Пансы нечасто случалось много посетителей. Слишком уж в глухой местности торчала эта таверна, одинокая, словно зуб во рту у нищего, окруженная со всех сторон пустошью. На крыше приземистого домика светилось розовым светом свитое из мерцающих ламп сомбреро, и старый Панса гордился, что видно его далеко. Сомбреро переливалось розовым светом, лживо обещая развлечения более развратные, чем те, что могла в действительности предложить таверна. Иногда заезжали шумные веселые гринго в разнокалиберных автомобилях, благо граница недалеко, но хорошие дороги шли не здесь, и старый и тупой Панса все никак не мог ублажить свою жадность. Вместо этого он жирел, старел и тупел в кроткой сонной злобе, куря и покусывая свои отвратительные усы. Но в ту холодную ночь прибыло человек пятнадцать, и все порознь. Кто приехал на джипе, кто на раздолбанном кадиллаке, кто на мотоцикле, а некие даже явились верхом или пришли пешком. Были среди них и мужчины, и женщины: возраст разный, одежда тоже. В основном мексиканцы, но попалась и парочка иностранцев.

Все заказывали еду, пиво и кофе. К дрянной текиле, которую Панса считал превосходной, никто даже пальцем не притронулся. Народ подобрался необщительный, и хотя в таверне стало непривычно людно, но все молчали — только маленький ядовитый телевизор над баром что-то рассказывал о спорте. Люди ели, курили сигареты, а затем, оставив то, на чем они приехали сюда, на широком грязном дворе Пансы, все они поочередно куда-то ушли.

Панса сидел в кресле-качалке и пытался думать о том, куда могли деться все эти люди — развлечься в этих краях нечем, вокруг пустошь, низкие пологие холмы, поросшие колючим кустарником, да и ночь выдалась холодная и будто неприятная.

— Клад, что ли, ищут в наших местах? — сонно думал Панса. — А где тогда лопаты?

Больше ничего не приходило в его толстую голову, поэтому он по привычке уснул, не покинув своего раскачивающегося кресла. Перед тем как уснуть, перезарядил пистолет — мало ли что. Стрелял он, несмотря на жир и тупость, хорошо. Легко мог подбить птицу над крышей.

А люди, доверившие на время этому старику свой транспорт, медленно поднимались в холмы поодиночке. Никто не нагонял друг друга, не разговаривал, но шли они все по одной тропе, еле видимой среди зарослей чапараля.