Майкл Корда - Богатство

– Когда я была маленькой, я любила его больше всех на свете. Странно, чем он был суровее, тем больше я его любила. И он любил м е н я. Он старался не выказывать этого – он был не из тех, кто часто обнимает и целует своих детей, знаешь ли. Он всегда был отстранен, словно мысли его были заняты фермой, а не нами. Но он любил, чтобы я была с ним, просто сидела рядом в пикапе, когда он куда-нибудь ездил. Он позволял мне влезать к нему на колени, когда вел ел трактор. Он всегда заходил ко мне в комнату, чтобы поцеловать меня перед сном, а я никогда не видела, чтобы он целовал мою мать, н и к о г д а. Потом, когда мне было около четырнадцати, он перестал это делать, и сердце мое было разбито. Я думала, что сделала что-то плохое.

– Что же, он был совершенно прав. Это опасный возраст для отцов и дочерей. Видено тысячу раз. Не нужно быть Фрейдом, чтобы объяснить это.

– Я не понимала. Он был таким… таким любящим. И вдруг стал сухим, почти враждебным. Вначале я обвиняла себя. Потом решила, что он меня ненавидит. Я ловила его взгляды в свою сторону – с такой я р о с т ь ю в глазах. Поэтому я отомстила единственным доступным мне способом.

– Каким?

– Я влюбилась в одного мальчика в школе, и мы сбежали, чтобы пожениться.

Баннермэн кивнул. Без сомнения, его дети, будучи богатыми, находили более драматичные формы мятежа.

– И далеко вы добрались?

– Мы собирались в Лос-Анжелес, но нас поймали в Седар Рапидс, в Айове, в придорожном мотеле. До этого мы пробирались проселочными дорогами. Кстати, мы поженились в Цвингли. Перед мировым судьей. Родители добились, чтобы брак был аннулирован, и увези нас домой. Честно говоря, у Билли сердце не лежало ко всему этому. Думаю, он вздохнул с облегчением, когда полиция засекла его машину на стоянке. Я п р о с и л а его не оставлять машину там, где его могут заметить, но он не послушал. Нарочно, наверное. Он был настроен вполне лихо, пока мы не добрались до Цвингли и не скрепили узы брака.

– А ты?

– Я была до смерти испугана. Но я бы все равно уехала в Калифорнию, если бы полиция нас не нашла. Странно. Дома никто не винил Билли в том, что случилось – все утверждали, что это моя вина. Конечно, он был школьной футбольной звездой, а это многое значит в таком городишке, как Ла Гранж. Поэтому люди предпочли считать, что это я его завлекла.

– Полагаю, твой отец был недоволен?

Она отпила молока. Эту часть истории она все еще не могла вспоминать хладнокровно – она была причиной ее кошмаров.

– Он приехал в управление полиции штата, чтобы забрать меня. Всю дорогу до дома он не говорил ни слова. Костяшки пальцев на руле побелели. Когда мы приехали, он сказал: "Не хочу слышать, что ты сделала, или почему ты это сделала, и вообще ничего от тебя". Он даже не повернулся ко мне. Просто смотрел сквозь ветровое стекло – вдаль, словно все еще вел машину. Потом вылез и пошел в коровник.

Алекса вздрогнула. Она не могла описать выражение лица отца. Ярость словно выпила у него кровь, и он был бледен, как призрак. Единственным проявлением чувств было легкое безотчетное подрагивание угла рта – как будто он жевал резинку, чего он никогда не делал, и не позволял в своем присутствии.

Она не сказала, что следующие несколько недель отец вел себя так, словно она стала невидимой. Что за столом он разговаривал – если вообще разговаривал – как будто ее вообще здесь не было. Что мать считала, будто он делает из мухи слона, и мучает себя, накапливая гнев.

Но таков уж был характер отца. Его ярость выражалась в молчании, и когда Алекса, напуганная тем, что это молчание с ним делает, и тем, сколько ему стоит его сохранять, наконец, попросила у него прощения, он повернулся к ней в бешенстве, лицо казалось незнакомым, на висках пульсировали вены. "Я позволил бы тебе убраться в Калифорнию, если бы твоя мать не приставала, чтоб я привез тебя назад", – сказал он, и голос его был напряжен, как туго натянутый провод. В нем безошибочно различалась горечь, и годы спустя, когда она стала взрослой, то поняла, что это был голос скорее обманутого любовника, чем разгневанного отца. Ей следовало бы догадаться, что это ревность, но она не догадывалась, пока не стало слишком поздно.

– А потом? – спросил Баннермэн, взяв ее за руку.

Она закрыла глаза и снова открыла их, словно ей не понравилось то, что она увидела мысленным взором.

– Через месяц он умер.

– Понятно.

Но, конечно, он не понимал, не мог понять. Представить не мог, как это выглядело – вид отца, лежащего на надраенном деревянном полу конторы фермы, где никогда не бывало даже пятнышка грязи, даже если в коровнике стояла сотня коров, глаза его – широко открытые и неожиданно мирные, грудь, ставшая кровавым месивом, словно пробитая гигантским кулаком. Не было возможности описать зловещую тишину, установившуюся после разрывающего уши грохота выстрела. Шальная дробина ударила в старые часы на стене, и они прекратили громко тикать, даже коровы за стеной молчали, все еще напуганные неожиданно громким шумом.