Майкл Корда - Богатство

Роберт поднял брови.

– Я не хочу сказать – в у з к у ю полоску. Я имею в виду тот фасон, что выпускают Турнбулл и Ассер – большие, широкие ярко-красные полосы на кремовом фоне, вроде тех рубашек, что голливудские продюсеры покупают в Лондоне. Я бы и через миллион лет не мог представить отца в чем-либо подобном.

Роберт мгновение посидел в молчании. Обозрел собственные белоснежные манжеты. Его одежда была столь же консервативна, как у отца. Его вкусы формировались семейными традициями и требованиями политики. Старый Кир Баннермэн всю свою жизнь одевался по моде своей юности – возможно, он был последним человеком в Америке, носившим ботинки на высоких застежках и накрахмаленный белый воротничок, его сын Патнэм носил темно-синий костюм с визиткой даже в Кайаве, Артур Баннермэн сохранял верность двубортным костюмам долгое время после того, как большинство людей их забросило, и всегда одевался так, будто собирался на заседание совета директоров или собственную инаугурацию.

Роберт затушил сигарету, встал, пересек комнату, задержался перед высоким окном, спиной к Патнэму, глядя на холмы. Он провел рукой по панели, любовно коснувшись замысловатой резьбы кончиками пальцев, затем заложил обе руки за спину.

Патнэм ощутил знакомый приступ страха и вины, потом осознал, почему: так всегда стоял отец – высокая, суровая фигура, руки заложены за спину, оглядывая Кайаву, чтобы собраться с мыслями, перед тем, как обернуться и произнести приговор над одним из детей.

Со спины Роберта можно было почти принять за отца – те же широкие плечи, прямая осанка, те же сильные, нервные пальцы, – единственный видимый признак хорошо скрываемой тенденции к нервному напряжению. С детства Роберта считали "натянутой струной", величайшие усилия нянек, учителей и директоров школ и тренеров по атлетике были призваны это исправить, несмотря на то, что сам Артур Баннермэн и отец его Патнэм были хорошо известны склонностью к мрачности и "трудны" в общении. Люди, жившие на нервах, они были они были подвержены непредсказуемым приступам самой черной депрессии, как если бы напряжение жизни с именем и богатством Кира Баннермэна было больше, чем они могли вынести.

– Здесь слишком много гнилья, которое пора выкорчевать, – сказал Роберт, явно про себя.

Панэм не понял, о чем думает брат – о деревьях или о прислуге. Основная разница между ними двумя крылась в том, что Роберт был очевидным наследником, и всегда хотел им быть.

Е с л и б ы Д ж о н б ы л ж и в…, но его не было. Патнэм спросил себя, придет ли когда-нибудь время, когда эта мысль перестанет посещать его несколько раз в день, – и не только его, но и всех в семье, включая Роберта. О с о б е н н о Роберта.

Джон, с его легкостью, счастливым очарованием, чувством юмора, страстными порывами, Золотой Мальчик, никогда не испытывавший благоговения перед богатством, спокойный в сознании того, что когда-нибудь оно будет принадлежать ему, и что он точно знает, что с ним делать…

Все любили Джогна, даже Роберт – хотя Роберту приходилось тщательно скрывать зависть, или горькое сожаление, что простой случай сделал его вторым в роду. Он постоянно стремился во всем победить Джона, но даже, когда это ему удавалось, это была безнадежная задача, ибо Джон всего достигал без труда, тогда, как Роберт должен был потеть, сражаться и тренироваться с той мрачной решимостью, из-за которой его победы зачастую выглядели бесплодными. Он соперничал с Джоном во всем, от плаванья, карабканья по деревьям, и борьбы до скоростных гонок, но Джона, казалось, совсем не заботило, победит он или нет, как если бы он просто уступал страсти Роберта к соперничеству, но даже, когда он проигрывал, всегда казалось, что он мог бы победить, если бы захотел постараться. Он не то, чтобы воспринимал Кайаву и богатство как должное – он был слишком умен для этого, но создавалось впечатление, что в жизни для него есть более важные вещи, в отличие от Роберта, чья одержимость тем, что не должно было ему принадлежать, каждому бросалось в глаза.

Конечно, Кайава, как и богатство, ей представляемое, были слишком велики, чтобы "принадлежать" одному человеку, но контроль над запутанной паутиной трестов, корпораций и фондов традиционно переходил к старшему из наследников Баннермэна, вместе с ограниченной, но весьма значительной властью предпринимать финансовые решения от лица семьи.

Патнэм знал семейную историю: Кир Баннермэн много и основательно размышлял над судьбой своего огромного состояния, и, хотя в изнуренном старике, который проводил последние годы в темном тесном кабинете на верхнем этаже, сгорбившись над своими гроссбухами, как клерк, в зеленом козырьке, нарукавниках, в очках в стальной оправе и целлулоидном воротничке, не было ничего аристократического, он понимал многие преимущества английской аристократии, чьи произведения искусства скупал после яростной борьбы. Даже такое большое состояние, как у него, могло быть растрачено через два или три поколения, будучи поровну разделено между наследниками, а он поставил целью его сохранить. Глубоко верующий человек, в духе своего времени он стал относится к богатству, как к определенной религии. Деньги были не только силой, они были в его глазах и даром Божьим, д о б р о м – следовательно, преуменьшение или растрата их были своего рода богохульством. Правда, будучи богаче всех английских герцогов, вместе взятых, он не был герцогом, однако законы Соединенных Штатов позволяли самим создавать герцогства. Он устроил все так, чтобы поступления от части его состояния обеспечивали бы посредством трастов нужды наследников, тогда как контроль над ним в целом переходил бы от отца к старшему сыну – или дочери, при отсутствии сыновей.