Агота Кристоф: Вчера

— Ты не должна была подписывать, Лина. Я не боюсь тюрьмы.

— Я хотела спасти тебя от тюрьмы, потому что я люблю тебя, Шандор. Люблю больше, чем ты меня. Ведь если бы ты любил меня по-настоящему, ты бы просто уехал отсюда, и я бы тебя забыла.

— Но я-то не смогу забыть тебя, Лина. Никогда не смогу.

— Ничего, встретил бы другую женщину…

— Никакая другая не будет тобой, не будет Линой.

— Меня зовут Каролина. А Лина — одна из твоих вылумок. Наверное, всех своих женщин ты зовешь Линой.

— Нет, только тебя одну. И раз уж ты все потеряла, оставайся со мной!

— Ты опять? Нет, ты просто безумен, Шандор. Ты принес мне одни несчастья. Разрушил мою жизнь. Из-за тебя я лишилась двоих детей. Я больше не хочу тебя видеть. Я хочу жить в той же стране, что и моя дочь. Прощай, Тобиаш.

Она встает. Выходит. Затворяет за собой дверь.

Я так и не сказал ей, что я ее брат. Я так и не сказал ей, что пытался убить нашего отца.

Что же до моей жизни, то ее можно рассказать в двух словах: Лина сперва явилась, потом ушла.

Но мысленно я все еще говорю с ней:

— Еще в детстве ты была злая и некрасивая. Мне почудилось, будто я влюблен в тебя. Но я ошибся. О нет, Лина, я не люблю тебя. Ни тебя и никого другого, и ничего в этой жизни мне не нужно, и не нужна сама жизнь.

Пассажиры корабля Мне кажется, небо готовится к дождю. А может, дождь уже прошел, пока я плакал.

Да, наверное так. Над моими ладонями воздух расцветился нежными красками, и небо между мрачными облаками стало прозрачно-голубым.

Солнце все еще там, цепляется боком за горизонт, готовое упасть. Фонари пустили корни в землю по обочинам.

Подбитая птица косо взметается в зыбком вечернем сумраке, но тотчас бессильно падает к моим ногам.

«Я была огромной и тяжелой, — шепчет она. — Люди страшились моей тени, что накрывала их с приходом вечерней мглы. Но я тоже боялась — боялась падавших бомб. И я улетала далеко-далеко, но стоило опасности миновать, как я возвращалась и долго кружила над трупами.

Я любила смерть. Мне нравилось играть со смертью. Взлетев на вершину мрачной горы, я складывала крылья и камнем падала вниз. Но я никогда не достигала дна пропасти.

Я все еще боялась. Я любила смотреть лишь на смерть других. А свою собственную смерть я научилась любить позже, гораздо позже».

Я беру птицу на руки, глажу перья. Ее вольные крылья сломаны.

«Никто из твоих униженных друзей уже не вернется, — шепчет она. — Так иди же в город. Там еще остался свет. Жестокий свет, который выпьет румянец с твоих щек, свет, подобный смерти. Иди туда, где люди счастливы, ибо они не знают любви. Они так ублаготворены, что не нуждаются ни друг в друге, ни в Боге. По вечерам они крепко запирают двери домов и терпеливо ждут, когда пройдет жизнь».

— Да, я знаю это, — говорю я раненой птице. — Много лет назад я заблудился в городе. Я ни с кем там не был знаком. И потому мне было безразлично, где я нахожусь. Я мог бы быть свободным и счастливым, потому что никого не любил.

Я остановился на берегу черного озера. Чья-то тень пронеслась мимо, пристально глядя на меня. А может, то была поэма, что я безостановочно твердил про себя, или музыка? Не знаю, никак не могу вспомнить. Я был напуган. И убежал со всех ног.

У меня был друг. Семь лет назад он покончил с собой. Я не могу забыть жаркий воздух последних летних дней и безнадежный плач лесов под осенним ливнем.

«Зато я, — шепчет раненая птица, — я знаю волшебные поля. Окажись ты там, ты бы забыл о своем сердце. В них не растут цветы, одни только высокие травы колышутся, подобно знаменам, на этих счастливых бескрайних равнинах. И тебе останется лишь промолвить: я хотел бы отдохнуть, о край вечного покоя!»

— Да, я знаю это. Но вдруг пролетит тень? Картина, поэма, ария?

«Тогда взойди на гору, — шепчет птица, — а меня оставь умирать. Я не в силах переносить печаль. Печаль жестов и скорбно-пепельных водопадов, печаль рассвета, шагающего вдоль грязных, размокших полей».

На горе собрались музыканты. Дирижер прижал к груди свои черные крылья, и музыканты начали играть.

Их корабль плыл по волнам музыки, струны-снасти развевались по ветру.

Крючковатые пальцы самого высокого из музыкантов впились в дерево инструмента. Четверо других скинули свои фраки; их тела напряглись, колени подогнулись, на вздувшихся жилах заплясали черные пауки.

В долине все еще звучал медный голос солнца, простые серые домики паслись на лугу, когда самый умелый из музыкантов, что мечтательно бродил по пшеничному полю, опустился на колени на вершине холма. И пел во чреве корабля тот, кто был счастливей всех.