Элена Ферранте: История о пропавшем ребенке [litres]

Повесть, позднее озаглавленную «Дружба», я написала в этом сентиментально-тоскливом настроении, в Неаполе, за неделю беспрестанных дождей. Я понимала, что нарушаю молчаливое соглашение с Лилой, которая мне этого не простит. Но я надеялась, что, если повесть удастся, она скажет: «Спасибо тебе. Мне не хватило смелости даже с собой об этом поговорить. Ты сделала это за меня». Людям искусства, особенно литераторам, свойственна самонадеянность: мы работаем так, словно выполняем чье-то поручение, хотя никто нам ничего не поручает. Мы сами наделяем себя полномочиями, а потом, когда слышим, что наши книги скучны и неинтересны, искренне негодуем. Я за несколько дней написала историю, которую представляла себе во всех подробностях, на протяжении последних лет ожидая – сначала с надеждой, потом со страхом, – что ее напишет Лила. Я сделала это потому, что с детства верила: все, что исходит от нее, намного значительнее и ярче, чем то, на что способна я.

Первую редакцию я закончила в гостиничном номере с балконом, откуда открывался красивый вид на Везувий и серый полукруг города. Я могла тогда же позвонить Лиле на мобильный и сказать: «Я написала повесть о себе и о тебе, о Тине и об Имме. Хочешь прочитать? В ней всего восемьдесят страниц. Или давай я приду к тебе и прочитаю вслух». Но я не позвонила. Я испугалась. Лила категорически запретила мне писать не только о ней, но и о других обитателях нашего квартала. Стоило мне нарушить запрет, она обязательно высказывала свое недовольство, дескать, надо или описывать все как есть, не подгоняя события под заданную схему, или выдумывать все от начала до конца, а я не умею ни то ни другое. Я не стала звонить, успокаивая себя тем, что все будет как всегда: повесть ей не понравится, она сделает вид, что это не имеет значения, а через пару лет намекнет или прямо скажет, что ждала от меня большего. «Если бы я ее слушала, – думала я, – за всю жизнь ни строчки бы не напечатала».

Книга вышла и принесла мне такой успех, о каком я давно забыла. Я была счастлива. «Дружба» спасла меня от включения в пантеон писателей, про которых все думают, что они уже умерли, хотя они живехоньки. Продажи моих книг пошли вверх, у читателей вернулся интерес к моей персоне, и, несмотря на надвигающуюся старость, я снова зажила полной жизнью. Поначалу я считала эту книгу лучшей из всего мной написанного, но скоро ее разлюбила. Возненавидеть ее меня заставила Лила. Она больше не желала меня видеть. Я не дождалась от нее не только отзыва о повести, но даже оскорбления или пощечины. Я звонила ей, писала на электронную почту, приезжала в квартал, встречалась с Рино. Она меня избегала. Рино ни разу прямо не сказал мне: «Мама не хочет с тобой разговаривать». Вместо этого он мямлил: «Ты же ее знаешь, вечно где-то пропадает. Телефон то выключит, то дома забудет. Иногда даже ночевать не приходит». Мне пришлось признать, что нашей дружбе конец.

Не знаю, что именно ее обидело, какая-то деталь или история в целом. Я считала главным достоинством «Дружбы» ее линейность. В повести кратко рассказывалось о наших жизнях – моей и Лилы – от потери кукол до пропажи Тины. В чем я ошиблась? Я долго думала, что ее возмутил финал повести: хоть в нем я и позволила себе пофантазировать, эпизод с пропажей ребенка передала максимально близко к истине. Лила, стараясь привлечь внимание Нино к Имме, упустила из виду Тину, и та исчезла. В повести это был всего лишь поворот сюжета, призванный подогреть интерес читателя, но человек, переживший эту трагедию наяву, мог воспринять его как настоящую подлость. Иными словами, то, что обеспечило моей книге успех, задело Лилу больнее всего.

Потом я изменила свое мнение и решила, что причиной нашего разрыва стал эпизод с куклами. Чтобы усилить ощущение потери, я в намеренно драматических красках описала момент, когда куклы упали в темноту подвала. Для усиления эмоционального эффекта я упомянула, что одну из кукол звали так же, как пропавшую девочку. Мне хотелось, чтобы в сознании читателя детская потеря куклы как игрушечной дочки связалась с утратой взрослой женщины, у которой отняли настоящую дочь. Очевидно, Лила сочла, что, открывая в погоне за читательской благосклонностью тайны нашего детства и выставляя напоказ ее горе и боль, я поступила цинично и мерзко.

Но это все только мои догадки. Мне хотелось встретиться с ней, выслушать ее претензии, объясниться. Иногда я чувствую себя виноватой и понимаю ее. Иногда я ее ненавижу за то, что она вычеркнула меня из своей жизни, – и когда? – в старости, когда мы должны быть рядом и поддерживать друг друга. Но она всегда была такая. Если я посмела ее ослушаться, значит, перестала для нее существовать. Она меня накажет, лишив удовольствия от того, что я написала хорошую книгу. Меня одолевает ярость. Зачем она разыграла этот дурацкий спектакль со своим исчезновением? А может, Тина здесь вообще ни при чем. Может, дело не в призраке, преследующем Лилу то в образе девочки неполных четырех лет, то в смутном образе взрослой женщины – Тине, как и Имме, сейчас исполнилось бы тридцать. Может, дело в нас двоих? Она требует, чтобы я дала ей то, чего она лишилась в силу обстоятельств и собственного характера, но я не могу дать ей требуемое. Она злится и пытается обратить меня в ничтожество, как обратила себя, и тогда я сажусь к столу и пишу, я пишу месяц за месяцем, чтобы вернуть ей форму, не дать ей рассыпаться, переиграть ее и успокоить. И успокоиться самой.