Марина Бонч-Осмоловская: "Золотое руно"

Посвящается любимому сыну Ванечке...

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Все зримое опять покроют воды,

И Божий лик изобразится в них.

Ф.И.Тютчев.

Белый пар струился по салону самолета, с тонким свистом вылетал из отверстий над головами, завиваясь холодными воронками и хлопьями, как снежные облака. Как очищение от того, что оставалось за бортом, как первый подъем к плывущему наверху миру. Пассажиры суетились, поднимая на полки коробки и сумки, отмахиваясь от холодных струй и смеясь на них с особым чувством приближающегося события.

Саша почему-то расхотел возвращаться в Великую Державу... Его взгляд скользил по разномастным самолетам, рассыпанным по аэродромным полям. Они напоминали мумии, в струнку вытянутые на спине, плотно упакованные в белое, с обтянутыми головами. Он смотрел на эти фантастические фигуры и чувствовал, что мир за границей аэродрома - что-то незначительное, угасающее, стремительно удаляющееся из сознания, как эта последняя европейская трава, кивающая ему головой в иллюминатор, а новая реальность стоит на пороге, только одним мазком обозначая себя...

Словно в подтверждение этих предчувствий, не поворачивая головы и не открывая глаз, длинные загадочные фигуры сдвинулись с мест, мягко закружились в разных направлениях, касаясь друг друга то пятками, то носами, огибая сараи, ангары, с хрустом раскрывая и продувая свои слежавшиеся крылья, - они словно искали и находили себе точное место, напрягаясь и страшась подготовки к большому прыжку. "Они уже не здесь, а в будущем", - подумал Саша и прижался к стеклу: самолет бесшумно кружил в лабиринте взлетных полос и, сделав новый круг, встал на старте, испуская мрачный рев. Кроме мощи, в его дрожи слышалось сомнение в намечаемом поступке. Заполненный волей своих седоков, он замыслил жадный подъем - неизвестно, присущий ли вообще человеку, и туда - где его, может быть, не ждут.

Внутри самолета все притихли, объединенные одним чувством. Пришла минута, когда человек делает шаг в наступающее будущее, когда всякий, даже не ведающий сомнения, покорён и охвачен таинственной силой, сейчас откроющей свое лицо.

Объятый ужасом, не в силах противиться приближающейся судьбе, самолет неистово взревел, сумеречной страстью проложив начало пути. Листки газет выпали из ослабевших рук пассажиров и усыпали проходы. Напряженная утроба самолета вспыхнула, яростью преодолевая собственный страх, в гуле и раскатах утверждая единую людскую волю. Ту, что ведет через наполненные змеями леса, снежные пики и кишащие пиратами океаны, ту, что во всяком взлете самолета напоминает человеку навсегда ушедшую молодость человеческой нации.

Самолет расстался с землей, и выше облаков открылась иная красота. Ничем не связанная с земным миром, она всякий раз удивляет поднявшихся к ней людей. Они смотрят в ее сторону через стекло и, скучая, засыпают, не зная, как понимать ее. Это отсутствие конкретности пугает человека. Он стремится придать ей знакомые контуры, называет ее облаками или дымкой, но всякий раз, чувствуя свое бессилие, отступает, не зная, что с ней делать. Человек не может принять ее вне своих объяснений, и только самолет, отдавшийся ей, усмиривший свой огненный жар страстей, принимает ее форму. Его усыпанное серебром совершенное тело - сияя красотой и покоем - кораблем плывет в миру посвященных, неся внутри спящих, закрывших на все глаза людей.

Подумав так, Саша оторвал взгляд от облаков и оглянулся на спящих соседей: ему стало интересно, что за люди в самолете, он встал и пошел по салону. Многие спали, а те, кто болтал, легко перекрывал шум двигателей. "Вот я и дома", - подумал он и вспомнил французскую толпу - какая тихая она оказалась! Словно никто не говорил в полный голос, так что, прилетев в Париж, он решил, что у него заложило с самолета уши. Хотя он понимал и говорил по-французски, но несколько дней не мог разобрать ничего. Ему захотелось рассказать это кому-нибудь, но почему-то он решил, что, может, и не надо... вдобавок из кресел глазели на его одежду. Это во Франции он стал одеваться элегантно - красиво, но все-таки неудобно, он одернул пиджак. А дома он тоже оденет майку и шорты. Внезапно ему показалось, что его физиономия тяжело заросла щетиной, и через минуту он оказался в туалете перед зеркалом, разглядывая себя. Оттуда выглядывало радостное лицо с растрепанными волосами. Они были довольно густые, редкого пепельного цвета, но тонкие, и почему-то казалось, что хозяин запустил их сто лет назад. Веселый взгляд очень красивых глаз, глубокого, серого-синего цвета, под густыми черными бровями. Глаза яркие, живые, выдававшие не только тонко чувствующую натуру, но смышленую и, по-видимому, одаренную. Фигура стройная и лицо правильное, почему-то в его тридцать четыре года совсем без морщин, но чувствовалось, что он живет на старых запасах. Когда Саша пил или курил, он не ел, а пил и курил он почти всегда.