Алексей Колышевский - Жажда. Роман о мести, деньгах и любви

Она всплеснула руками, она вновь рассмеялась, она вообще удивительно умела очень многое выразить смехом, и все сразу становилось понятным без слов. Может, так и должна делать танцовщица, у которой, кроме ее движений, больше ничего и нет? «Ты поругался со своей женщиной и пришел сюда? Я знаю. В этом причина. Здесь много таких, как ты. Напиваются, делают то, ради чего пришли сюда, а потом с умилением рассказывают шлюхам о своих женах и постоянных любовницах». Вот что сказала Эля. Перевод дословный и Сергей мог ручаться, что он понял все, вплоть до знаков препинания. Он кивнул и ответил «да», и, балансируя уже на зыбучих хмельных песках, принялся рассказывать о себе правду, и в том преуспел, ничего не утаив. «Дурак, дурак», – прохрипел попугай, клетка которого стояла в кабинете Нам Кама, но никто его не услышал. Хозяин позабыл закрыть клетку черным платком и, уходя, не выключил свет.

Она была молода, но душа ее давно состарилась и перестала верить в саму себя. Сидел рядом этот красавчик, любовник жены богатого «папика», человек из параллельного мира. С этим миром связаны все девочки из клуба, причем в буквальном смысле, но им никогда не удается перейти в этот мир, остаться в нем. Параллели не пересекаются. Вот и Эля даже в мыслях не рассматривала своего собутыльника-собеседника в качестве претендента на серьезные отношения. Он застал ее в ее родной стихии, бесполезно было притворяться пай-девочкой и рассказывать о себе небылицы, скрывая род своей деятельности. Такой, какой он ее знает, она ему не нужна, а значит, и для нее он лишь объект, с которого можно получить деньги. Чем он отличается от прочих самцов с вонючими глазенками и похотливыми руками, которыми они тысячи раз прикасались к ней? И не осталось после их прикосновений ни единого уголка на теле, который бы принадлежал ей лично. Ей не смыть ни грязи от чужих пальцев, ни илистого налета воспоминаний с души, а раз так, то пусть этот маменькин сынок поплатится, пусть станет первой настоящей жертвой и принесет своей смертью счастье ей и тому парню, Мише, к которому она так привязалась.

События вечера шли своим предсказуемым чередом: отзвенела курантами полночь, на всех телевизионных каналах недолгое время одно и тоже лицо произносило слова новогоднего колдовского заговора, и всем хотелось верить, что в этот раз все исполнится, сбудется, произойдет, наконец, чудо и спустится к каждому его персональный Иисус, сядет на правое плечо и поведет вспять от близкой Голгофы туда, где шумит прохладой оливковая роща с чистым ручьем и растут прямо из земли деревья с золотыми вместо листьев. И неведомо было никому в этот полночный час, что не растут в стране дураков такие деревья, да и оливки встречаются лишь в виде консервов. Что же касается Голгофы, то это лишь гора, а в мире есть множество названий-близнецов, как и гор вокруг: выбирай любую и следуй по намеченной тебе дороге, свернуть не получится. До той поры останемся в стране дураков, покуда не перестанем мечтать о сверхнесбыточном и не пройдем своей персональной горы. Воскресают и вечно живут лишь после нее.

Сергей не обратил внимания, когда она достала из сумочки телефон. Мало ли, все пишут друг другу поздравления – это сейчас принято. Однако никаких поздравлений Эля не писала. Вместо этого лишь несколько коротких фраз: «Ты где?», «Все нормально, я с ним», «Жди нас возле клуба». Она убрала телефон в сумочку, вновь ослепительно улабнулась своему кавалеру и очень волнительно прикоснулась под столом к его ноге. Сергей вмиг сделался податливым восковым дураком, она сбросила туфельку и босыми пальцами ноги пощекотала внутреннюю поверхность его бедра, продвинулась выше, встретила закономерный после таких действий результат и еще раз улыбнулась. Теперь он никуда не денется. Главное – вовремя дать ему возможность уговорить ее. Она немного подумает, слегка покривляется и, так и быть, согласится поехать к нему домой, а там она решит, когда ему умирать.

Миша получил ее сообщение, вновь ему стало неуютно от той неестественной скорости, с которой начала вдруг разворачиваться вся эта лента событий вокруг его затеи с очкариком. Это могло быть к лучшему, когда все, что называется, шло как по маслу, а могло стать прямой как стрела дорогой в волчью яму, туда, где дно с острыми шипами, тюремная баланда и негнущиеся, каленые на морозе кирзовые сапоги. Рядом остановилась милицейская машина, и он заставил себя не думать, что это за ним. Вздор, наваждение, он не рассекречен, никто не может знать его гнусных свершений потому только, что ему было стыдно за их мелкость и незначительность. Никто никогда не станет расследовать гибель бродяги или цыганки – они неполноценные члены общества, так считал Миша и был в своем чудовищном измышлении стоек. Его расизм цеплялся корнями за семейное воспитание. В детстве он часто слышал от своего отца эту традиционную фразу – обвинение евреев и всех прочих инородцев, сколько их было в отцовской зоне понимания. Отцовская экспрессия въелась в мозг, и Миша развил ее, преобразовав и адаптировав под себя.