Нурбей Гулиа - Приватная жизнь профессора механики

Главной причиной перехода Тамары к нам явился телевизор. Мы его поставили в ногах кровати, и вначале Тамара приходила просто посмотреть его вечером. При этом она ложилась на своё последующее 'законное' место. Так как мы часто выпивали в постели, то Тамара столь же часто засыпала на своём месте, а потом ночью или под утро, выключив мелькающий и свистящий телевизор, отправлялась к себе на раскладушку. Теперь же всё равно телевизор выключала она, на правах крайней, но уже шла не в холл, а ложилась в нашу общую койку.

Если нам с Лилей после телепередачи приходило что-нибудь путное в голову, то она запросто говорила Тамаре, чтобы та шла помыться в ванную. Потом она же вызывала её из ванной назад. А часто Тамара на её приглашение помыться отвечала, что она спит, ничего не видит, ничего не слышит, и для верности затыкала уши ватой. Что ж, так было даже пикантнее, и Лиля перестала отсылать Тамару мыться. Зато, когда Лиля утром уходила на работу, Тамаре уже не надо было перебираться из холла в спальню, а лишь передвинуться на середину постели. То же самое, правда, в другом направлении, предстояло проделать и мне.

Так вот, одним из первых, к нам по телефону часов в пять вечера позвонил - не поверите - Михаил Ильич Стукачёв, и попросил у меня аудиенции. Мы с ним последнее время почти не общались, так как заведующим кафедрой стал Поносян. И вдруг - просьба о встрече. При этом Михаил Ильич спросил, есть ли у нас магнитофон, потому, что у него, по его словам, имеются интересные записи. Магнитофон у нас был, и я даже иногда разыгрывал с его помощью шуточки, наподобие московских общежитейских. Но мы с Лилей решили, что Стукачёв пьян, иначе для чего он упомянул о каких-то записях. Плясать камаринского, что ли, под эти записи решил? Мы ответили, что магнитофон имеется, но у нас в гостях Горин, Кирпичникова и Войтенко с его же кафедры.

- О, это очень хорошо! - каким-то странным задыхающимся голосом сказал Стукачёв и повесил трубку.

Мы посмеялись, но когда пришёл Стукачёв, нам стало не до смеха. Время было холодное, что-то двадцатые числа декабря, он зашёл в шубе, принеся с собой целое облако пара. И прямо у порога упал на колени - как был в шубе, так и упал. Правда, снял шапку.

- Простите старого подлеца, старого стукача! - причитал он и бил лбом в пол.

Мы все подняли Ильича (так покороче и поконкретнее!) с колен, сняли с него шубу и усадили на кресло. Ильич отдышался, и, обещая быть правдивым как на духу, начал свою исповедь, обращаясь ко мне. Лиля, Горин, Галя и Лида сидели вокруг меня, Тамара вышла в спальню и включила телевизор.

- Когда вы пришли к нам на кафедру, все уже знали, что ректор обещал через полгода сделать вас заведующим. Мы совершенно вас не знали, слышали, что у вас готовая докторская и вы шибко грамотный. Помните, вы часто встречались и разговаривали с Поносяном? Вот он и сказал мне, что попытается выведать у вас о ваших планах на будущее - своё и кафедры. А как-то утром он забегает ко мне в кабинет, глаза чёрные вытаращил, - дело, - говорит, - есть важное, выведал, - говорит,- я у него, этого негодяя все его планы! И посоветовал запереть дверь в кабинет, чтобы случайные посетители не помешали. Я чувствую, что сообщит он мне что-то важное, а потом, думаю, от своих слов откажется, и решил - дай, запишу его слова на плёнку, чтобы потом не отпирался. А у меня настольная лампа в кабинете заблокирована с магнитофоном, уж простите старого стукача, жизнь такая!

- Надо же, как у меня в общежитии - догадливый стукачок! - подумал я.

- Вот включаю я эту лампу и слушаю его, переспрашивая, чтобы погромче говорил и повторял. Вы позволите поставить бобину с лентой?

Я подготовил магнитофон к работе на воспроизведение на низкой скорости, как и была записана бобина (тогда ещё кассетные магнитофоны у нас были в редкость, преобладали магнитофоны с лентой на катушке или бобине, как в фильмах про Штирлица). Поставил бобину и нажал на клавишу. Качество записи было, конечно, не студийное, но все слова были понятны. Несколько мешал сильный кавказский акцент Поносяна, усилившийся, видимо от волнения. Реплики Ильича вообще были слышны отлично. Загробный тембр голоса Поносяна усиливал мрачное впечатление от прослушивания.

Вот, коротко, содержание записи:

'Гулиа пришёл ко мне в гости с этой пьяницей Летуновой с химии, видимо она - его любовница. Он сильно выпил, язык его развязался; я же не пил совсем и всё запомнил. - Мне, - говорит Гулиа, - не нравится, что здесь в институте еврейский притон. Тебе, как кавказцу, открою мой план, думаю, ты поддержишь меня. Я становлюсь заведующим кафедрой, срочно вступаю в партию, защищаю докторскую и получаю профессора. Кроме старого Абрама во всём институте ни одного доктора или профессора. У меня есть рука в министерстве, мы снимаем Абрама, и ректором становлюсь я. Горком партии будет только доволен, что ректором станет не еврей. Ну, а потом мы разгоним весь этот притон, и заменим евреев на кавказцев - грузин, армян, осетин, абхазов, азербайджанцев. Ведь квоты существуют отдельно для евреев, для грузин, армян и так далее! То есть мы можем весь институт сделать нашим! Ну, а прежде всего, надо избавиться от неграмотных неотёсанных преподавателей. Когда я стану завом, я тут же заменю их на моих друзей из Грузии - кандидатов наук, не могущих найти достойную работу и квартиру. А первым надо ликвидировать этого Стукачёва - он слишком много знает обо всех. Думаю, что он ведёт досье на членов кафедры, этого нам не нужно! И давай поливать матом и ректора, и его нацию, и вас, Михаил Ильич!'