Максим Веселов - «Клуб Шести»

Так то. Вот она, сила воображения, фантазии. На самом деле надо только думать чуть больше других.

— Познав Наташу, — продолжал свой монолог Теодор, — мне уже незачем узнавать Ирэн или Марию. Мне всё понятно. Да и Мария ли это? Не Маша?

Ирэн выскочила из кухни, и через минуту он услышал приглушённые закрытой дверью рыдания. Кто эта женщина? Не слишком ли он был с ней груб? Да какого рожна?!

Ведь в этом городе он впервые встретил интересных людей, среди уплотнённой до миллиона массы посредственности, о которой и говорить-то нечего. Нет, много можно говорить, но — не сказать ничего. И вот эти люди теперь открываются один за другим, и где они?

Он накинул джинсовку и пошёл на звук всхлипываний. Другая комната, не стучась, зашёл попрощаться. Модерн и кокаиновое декадентство царили в этом будуаре.

Она сидела в оранжевом неправильной формы кресле, ссутулившись и подвернув под себя обе ноги. Много шёлка, фантомные канделябры вились из пола и ползли к потолку. Окон небыло, вместо них — картины, с нарисованными видами из окна — двуколки под дождём, вымывающим очертания ближайших домов, мрачные виды индустриальных ландшафтов и, в одном окне-картине — необитаемый остров с джунглями и саблезубыми тиграми посреди городского пруда… С потолка свисала петлеобразная чугунная люстра.

Ирэн уже не плакала, но к щекам прилипли мокрые пряди волос. Подняла на него глаза, и сердце у Теодора сжалось до размера грецкого ореха: в этих глазах было море собачьего горя, стыда, неловкости и одиночества. О, боги-боги, как тяжело быть на этой земле сильным… разве можно спасти всех? Сделай одного несчастного счастливым, он потом никогда тебя не поделит с другим несчастным! А чем тот хуже этого? А остальные, другие? Как китайцы, все на одно лицо и, тем не менее — каждый личность, так и слабые. И в таком же количестве, что и китайцы. Во рту стало кисло, и нафига я пил этот портвейн?

— Теодор, у меня ребёнок первый умер.

— Не знал. Сочувствую. Крепись. А второй?

— Второго ещё нет. Может, когда-нибудь будет.

Вот оно что. Это она на вокзале, между поездами. Занять себя нечем в промежутке между ребёнков. Ну, газетку почитай…

Как всё плохо… Как всё плохо… Тут нам уже делать нечего. Тут наша медицина бессильна. Как всё… Он так и не попрощался. Просто, ушёл, выбросив в коридоре её медальон — повесив на репродукцию «Демона сидящего».

Картина не шла.

Остаток первой ночи Теодор посвятил Наташе. Половник да ухват. Вспоминая древних славян и их образ женщины, художник видел только крестьянок. Жнива, пахота и печь. В более близкие времена заглядывать было не интересно, там — тоже только крестьянки, ибо все барыни косили под француженок и немок, русского в них было ни на грош, кроме, может быть, русской дури. Тогда попробовал подойти с другого бока — возраст.

Ночь на Ивана Купала.

Хороводы до утра и прыжки нагишом через костёр. В эту ночь крестьянские девчушки лишались девственности, но находили себе пару. Это позже будет введено выходить замуж по выбору отца и обязательно «невинной». А пока — христианства нет, и нет таких волчих законов, что бы не по любви выбирать себе суженого. Молодые могут миловаться и присматриваться, подходят ли друг другу. А, если от этаких присмотров, случайно ребёночек выйдет, то либо хватит присматриваться неумеючи и пора свадьбу играть, либо дитё станет общим, и о нём будет заботиться всё село.

Это ребёнок любви. Иванов сын. От самого, от Купалы.

Именно такую Наташу познал Теодор. Из былин. Но «не шла» Наташа. Что-то постоянно примешивалось к собранному художником образу, веками прилипавшее к ней, так собиралось в оболочку над образом, что в какой-то миг становилось понятно: под оболочкой теперь — пустота дури.

Рвал эскизы и курил.

Пил крепчайший чай и курил.

Проваливался не в сон, но забытьё, полное ускользающих теней.

Ночью привиделась Ирэн. Укутавшись в лису-чернобурку, она высовывала из меха заострённый носик и осторожно нюхала воздух, слегка прикрывая глаза и приподнимая треугольник брови. Затем морщила личико, а лепестки ноздрей суживались, словно желали закрыться. Ей было чуть больно дышать — входящий ветерок слишком холоден и, касаясь язвочек в носоглотке, режет их ржавым скальпелем. Худые белые пальцы подрагивали, отчего слетал пепел с папиросы на длинном серебряном мундштуке. Звучали колкие стихи, надтреснуто, угловато, цепляясь за окружающий мир своими лестничными ямбами, кукожа этот мир, деформируя истины и протыкая бреши в правилах и устоях. По кругу расположились поэты, против часовой стрелки поочерёдно читают стихи, а все взоры и помыслы направлены на неё одну. Они — клан, они — фавор, они уходят из бытия в мир звуков и красок. Переливы космического сияния — их потолки, звон колокольцев слов — их стены. Звуки отдаются в межреберьи эхом вдохновения, сыплются хрустальным горохом по уголкам мозга, исходят искрами бенгальских огней в фиолетовой темноте прикрытых век.