Деа Триер Мёрк - Зимние дети

Мария не хочет, чтобы соседки ее жалели. Но с другой стороны, ведь не стала бы она отказываться подержать мальчонку, если бы своя дочка была рядом. И в голову бы такое не пришло. Так почему же она должна отказываться теперь? Это было бы просто странно.

К тому же Марии ужасно нравится этот малыш. Такой умилительный толстячок. И она испытывает к нему даже что-то вроде благодарности.

Крепенькое и теплое существо. Вот уж у кого нет проблем с сохранением температуры тела! Лежит себе да пыхтит, надувая мягкие пухлые губки. Он такой же плотный и коренастенький, как его отец. Представляю, как тот доволен. И какое же это прекрасное чувство, когда у тебя на руках крупный, доношенный новорожденный, который заставляет с собой считаться, предъявляет свои требования и даже проявляет что-то похожее на расположение.

Вот он пытается засунуть пальцы в рот. Нет, это слишком трудно. Хотя, возможно, это не раз удавалось ему в состоянии невесомости в материнской утробе. Губки у него кривятся, и на круглой мордашке появляется выражение обиды.

Красивым его, пожалуй, не назовешь. Он все-таки грубоват. Ее собственный ребенок гораздо тоньше. Но все же малыш просто чудесный.

— Если ты захочешь отдать его на усыновление, — говорит Мария, когда кузнецова жена вновь появляется в палате, — включи меня в список претендентов.

Думаю, муж на это никогда не согласится, — гордо отвечает мать.

Она наклоняется и разглаживает простынку в детской кровати. Ее внушительный зад заметно выступает под халатом.

— Смотрите, что я вам принесла!

Это медсестра. Она прижимает к груди четыре бутылки красного вина.

— Вот это да! По какому случаю?!

— Старшая сестра считает, что вам не вредно немножко поднять настроение. А то кое-кто с утра уже хлюпал носом.

Медсестра откупоривает бутылки.

Женщины поднимают стаканы. Это пойдет им на пользу — поесть, выпить и вздремнуть после обеда.

В послеродовом отделении то и дело жужжит молокоотсос.

Мария сидит на краю кровати в расстегнутой рубашке, одной рукой поддерживает грудь, другой — прозрачную чашечку аппарата. Молоко веером разбрызгивается внутри стеклянного сосуда, потом собирается вместе и широкими неровными струйками течет вниз.

Время от времени Мария выключает машину и сливает молоко в маленькую одноразовую бутылочку, которая стоит на тумбочке.

— Тебе не надоедает? — спрашивает кузнецова жена. Ее толстячок знай сосет мамашину грудь.

— Конечно, нудное занятие, но ничего, тоже развлечение.

— А я знала одну, — говорит Миккельсен. — Она откачивала молоко и продавала. Заработала целое состояние.

Вечерняя сестра стоит посреди палаты и инспектирует свое войско.

— Ну так. Я вижу, здесь все в порядке.

— Чего и вам желаем, — говорит жена кузнеца.

Конни тихонько подходит к Марии, фыркая и прикрывая рот рукой.

— Представляешь, в гостиной загорелась бумага в корзине. Как полыхнет! Это все Страшила Ольферт. Он швырнул окурок прямо в салфетки. Видела бы ты его физиономию.

Очень высокая и худощавая акушерка с коротко стриженными волосами неслышно скользнула в палату на мягких подошвах сабо. Она приветственно махнула Марии и прошла к Кузнецовой жене, которая лежит, с головой уйдя в «Домоводство».

Та просияла, схватила акушерку за руку и тянет к детской кроватке.

— Не надо, не надо. Не вынимай его, — говорит акушерка. — Я и так его вижу, отсюда.

— Как же я рада, что ты зашла, — шепчет кузнецова жена. — Я хотела у тебя кое-что спросить…

Ей кажется, что она по гроб жизни обязана этой молодой женщине, которая в ночь на пятницу помогла ей произвести на свет сына. Да что там «обязана». Она просто в нее влюблена.

Акушерке это хорошо известно. Она для того и пришла, чтобы помочь пациентке избыть это чувство, отвлечь ее от этой темы, удовлетворив естественную потребность каждой женщины поговорить о своих родах. Словом, хотела дать ей возможность разрядиться.

— О чем же ты хотела спросить?

— Ну, помнишь, как во время потуг, уже под конец…

Женщине совершенно необходимо поговорить о своих родах. Это ведь жизненно важное переживание. Почему же она должна все это держать про себя?

Столетиями этот коллективный опыт не принимался во внимание, обсуждаясь лишь в замкнутом женском кругу, считался пустой болтовней, полной путаных представлений, табу и предрассудков. Теперь, когда женщины стали лучше осознавать свое предназначение, картина начинает меняться.