Жан-Мишель Генассия - Вальс деревьев и неба

Ночь была мягкой, четвертинка луны появлялась между облаками и принадлежала мне, как и вымершая деревня. Мне не нужен был свет, чтоб указывать путь. Без колебаний я устремилась вперед. Недалеко от дороги к каменоломне я услышала мужской кашель и шаги, движущиеся в моем направлении; я забилась в углубление портика, сливаясь с его контуром и серым цветом стен. Крестьянин в сабо прошел в пяти шагах от меня, стоило ему поднять голову, и он бы меня увидел, но он двигался, согнувшись и выхаркивая легкие.

Постоялый двор Раву был единственным освещенным зданием; трое клиентов сидели за столиком снаружи, я прошла к двери, но они меня не заметили, занятые разговором. В это мгновение я приняла трудное решение: бросила оземь свою репутацию и бесстыдно растоптала ее, поклявшись до конца своих дней быть нечувствительной к насмешливым взглядам и мнению других; я решила проникнуть в запретный мир. В результате это решение не возымело последствий, потому что в большом зале клиентов было мало, и ни папаша Раву, ни его дочь не обратили на меня никакого внимания. По правде говоря, плевать им было и на мое поведение, и на пересуды. Винсент ужинал один в глубине зала, медленно помешивая ложкой в миске с супом, макая хлеб и прилежно жуя. Он поднял голову и не выразил удивления, увидев меня.

— Как дела, Маргарита?

— Вечеринка закончилась?

— Они решили, что здесь слишком плохо кормят и обстановка унылая, вот и отправились на берег Уазы, там есть один кабачок, где… Я предпочел остаться, мне и одному неплохо. Ты ела?

— Я не голодна.

— Садись. Это надо отметить.

— Что именно?

— Ну как же, то, что ты здесь.

Я присела на скамью напротив него. Он выпрямился.

— Аделина! — позвал он. — Принеси бутылку и стакан.

Та же молоденькая блондинка, которая встретила меня, поставила бутылку и улыбнулась; он налил мне большой стакан вина.

— Здесь только вино хорошее. За твое здоровье.

Я подняла свой стакан, и мы чокнулись.

— И за ваше, Винсент, я желаю вам самого большого успеха, которого вы так заслуживаете.

— О, на этот счет я не беспокоюсь. Теперь, когда дверь открыта, хоть и не без труда, никто не помешает живописи существовать так, как должно.

— Иногда журналисты слишком беспощадны к современной живописи, и не уверяйте меня, что вас это не задевает.

— То, что говорят обо мне, хорошее или плохое, меня не интересует. Те, кто идет вперед, всегда обгоняют тех, кто смотрит, как они идут. Когда в газете пишут глупости о современной живописи, я говорю себе: Бедняги . И все. Они не стоят никаких иных слов. Тем хуже для них, живопись — это ведь счастье, верно? Для меня важно не то, признан я или знаменит, а возможность писать, как я хочу. Мне не нужны деньги, чтобы быть счастливым.

— И все же вы в трудном положении.

— Брат дает мне деньги. Он мой маршан. Я для него — вложение капитала. Он вовсе не сумасшедший, мой брат, он деловой человек. Рано или поздно он хорошо заработает на моей живописи. Он это знает. И я тоже. В наших отношениях нет никакой неясности. А пока что я живу вполне прилично.

— Я восхищаюсь вами, вы работаете в таких трудных условиях.

— Я пишу, Маргарита, я пишу, и каждый наступающий день не отличается от другого, сегодня я писал с утра до вечера, и завтра будет так же, и послезавтра, и я не думаю ни о чем другом, кроме живописи, тебе не кажется, что мне повезло? Сколько других людей хотели бы оказаться на моем месте? Брат дает мне сто пятьдесят франков в месяц, представляешь? Это солидная сумма; и даже если иногда мне трудно свести концы с концами, какая важность? В Арле у меня был друг, почтальон, у него трое детей на шее, и он кормит семью, получая сто тридцать пять франков в месяц. Так что мне с моими ста пятьюдесятью не на что жаловаться [37] Сто пятьдесят франков составляют приблизительно 580 евро. (Примеч. авт.) .

«Лантерн», 21 марта 1890 г.

Независимые. Шестая ежегодная выставка

«Импрессионисты чувствуют себя полными хозяевами на Салоне Независимых. В их распоряжение даже отдан целый зал, в глубине, где выставлены исключительно их произведения, и среди них некоторые доходят до крайних пределов в своей эксцентричности, а то и гротеске. Попадая в этот зал, глаз испытывает мощный, почти болезненный шок. От крайне насыщенных цветов — красного, фиолетового, индиго — сетчатку начинает колоть, как иголками. Испытываемые впечатления можно, по сути, сравнить с теми, которые производит на тонкий слух музыка аннамитского [38] Аннам (протекторат Аннам) — невьетнамское название части Вьетнама в период французской колонизации. театра, которую исполняют на площади перед „Инвалидами“. Зритель ослеплен и ошеломлен.