Уильям Голдинг - Пирамида

— Пожалела я его.

Я отвел от нее глаза и смотрел на город. Высветленный тенью ольшаника, он лежал разноцветный, мирный. Я смотрел на наш забор, окно ванной, окно аптеки, на наш дворик — там стояли бок о бок на травке мои родители. Я так и видел, как папа смотрит на клумбу, а неугомонная мама нагнулась и что-то перебирает в цветах. Они были слишком далеко, я их узнавал только по фону и жестам, папа был темно-серым пятном, мама — светло-серым. И вдруг я остро ощутил: там и здесь, два разделенных мира. Там — они с Имоджен, чистые на разноцветной картинке. Здесь — она, эта, предмет, вещь, на земле, провонявшей прелью, обглоданными костями, жестокостью, — отхожее место природы.

Вещь все смотрела на меня. Лицо опять стало белым. Мы вели себя так тихо, что дрозд спокойно поклевывал рядышком перегной. Хроменькому, об одной лапке, ему приходилось отставлять хвостик вбок, чтоб сохранять равновесие.

Эви встала на коленки, и дрозд сразу упорхнул.

— Олли.

— А?

— Хочешь?

— Что?

Она ссутулилась, уставилась в землю. Потом подняла глаза, так закусив нижнюю губу, что на обоих резцах осталось по красному пятнышку.

— Я все сделаю. Все, что ты скажешь.

Сердце у меня оборвалось, плоть взыграла. Они там, далеко, два серых пятна, а здесь оно — неизбежное, нужное, неопровержимое. Я с любопытством вглядывался в свою рабу.

— Когда? Я хочу сказать — когда это началось?

— С пятнадцати лет.

Непостижимо — но смутное подобье улыбки пробилось под слоем косметики, приподняв белые щеки, будто она вспомнила что-то стыдное и все же приятное.

— ... И всю дорогу.

Я протянул руку, она отпрянула.

— Нет. Не сегодня. Сегодня... не могу я!

И осторожно поднялась на ноги. Я сказал твердо:

— Тогда завтра, после приема. Я буду ждать. Тут.

Она встряхнулась, взяла себя в руки. И стала прежней Эви. На секунду спроворила даже легкое излучение, косую ухмылку. Потом пошла по тропе в кустах и скрылась из глаз.

Я остался, где был, среди произрастаний и запахов, и смотрел на Стилборн, картинкой в лиственной раме висящий на какой-то стене.

Вечером за ужином мама объявила свой план:

— Сможешь ты заварить чай, папочка? Для себя и для Олли? Или Олли, может быть?..

Папа поднял взгляд.

— Что? Почему? Когда?

Мама сверкнула очками.

— Здрасте! Кому я все это рассказываю? Вы, оказывается, оба ни звука не слышали!

Папа робко изобразил глубочайшую заинтересованность.

— Действительно, мама. Я задумался. Да. Так о чем ты?

— А этот вообще ничего не видит и не слышит. Да, скажу я вам...

— Так о чем ты говорила, мама?

— Как я уже сказала, — объявила мама с достоинством, — я еду в Барчестер. В субботу.

Папа почесал голову, прикидывая, что такое Барчестер.

— А-а, да.

— На автобусе в час дня. Свадьба не раньше трех.

— Свадьба?

Папа прикидывал, что такое свадьба.

— Чья свадьба?

Мама с шумом поставила чашку. У нее сегодня определенно был приступ раздражительности.

— Как ты думаешь — чья? Папы Римского? Имоджен Грантли, естественно!

Через какое-то время я снова стал слышать, что говорили за столом. Мама оканчивала долгий период:

— ... а чаю попью в Кадене.

— Да, самое хорошее место, я полагаю.

— Что ты в этом понимаешь, папочка? Ты ни разу там не был! А потом я, наверно, схожу в кино.

— В Стилборне тоже есть кинематограф, мама, — вставил папа услужливо. — Только я не знаю, что там идет.

— Ты много чего не знаешь, — сказала мама вредным голосом. — Даже кое-чего, что творится у тебя под носом.

Папа подхалимски кивнул.

— Я знаю. Может, Оливер тоже хочет...

— Он! — Обо мне говорилось как о некоем презренном предмете в далекой Австралии. — Он хочет по округе все время шататься, уж можешь мне поверить!

Некоторое время мы все трое молчали. Я слышал, как мама стучит туфелькой по ножке стола.

— Вот я и не прошу никого из моих милых мужчин меня сопровождать...

Стук прекратился. Помолчав, она заключила фразу тоном, не допускающим возражений:

— ... потому что не сомневаюсь, что только зря бы старалась...

Мы с папой уставились в свои тарелки, молча по разным причинам.

Даже на другой день к чаю мама еще не остыла. Мне было что скрывать, и меня томили нехорошие мысли, обернувшиеся просто грозным предчувствием, когда она нарушила наше молчание.

— А эта девица долго торчала в аптеке, папочка!

— Да. Да. Долго.

— Что ж, надеюсь, ты дал ей полезный совет. Пора уж кому-то на себя это взять!