Уильям Голдинг - Пирамида

— Может, все еще и обойдется...

Потом меня как громом поразила мысль о родителях. Папа, такой добрый, медленный, такой серьезный папа, мама, хоть она, конечно, штучка, но так меня любит, так гордится мной... Это их убьет. Стать родственниками, пусть даже свойственниками, сержанта Бабакумба! Их общественное положение, столь хрупко уравновешенное, столь тонко блюстимое, полетит из-за меня в тартарары! Я поволоку их вниз, вниз, вниз, по тем крошечным ступенькам, по которым так трудно карабкаться, а сверзиться так легко. Да, я их убью.

Я пытался незаметно юркнуть наверх, но не тут-то было.

— Оливер! Это ты, детка?

— Я, мама.

— Скорей иди ужинать.

Я вошел в столовую. Они оба там сидели. Я оглядел холодную свинину. Я забыл про еду, есть мне совершенно не хотелось.

— Можно я не буду?

— Глупости! — Мама сверкнула очками. — Ты же растешь! Садись-садись, будь умницей. К тому же папочка хотел тебе что-то сказать.

Я покорно сел и уткнулся взглядом в холодную свинину у себя на тарелке.

— Чего же ты дожидаешься, папочка? Скажи ему.

Папа завершал пережевывание. Глаза у него были задумчивые, нежно ходили ходуном вверх-вниз моржовые седые усы. Потом он медленно повернул ко мне свою лысую голову.

— Это по поводу пианино, Олли.

— Я же просил прощенья уже.

— Хватит об этом! — Мама весело рассмеялась. — Все прощено и забыто. Ты слушай!

— Мы вот подумали. Чинить его будет долгое дело. Пока клей застынет и прочее. А с этой своей рукой ты еще несколько недель не сможешь к нему подойти, так я полагаю.

— Не тяни, папочка! Вечно ты тянешь!

— Ну вот, а мы тебе пока не сделали подарка, достойного твоих упорных трудов. И мы решили — мама и я: мы отправим пианино в Барчестер, и там его подновят. Одним махом — двух зайцев. Конечно, встает вопрос денег — правда, мама?

— Он всегда встает — деньги есть деньги!

— Но я все прикинул и думаю, мы...

— А если рука у тебя раньше заживет, ты всегда сможешь играть на скрипке, Оливер, ты же так дивно играл, пока не помешался на своем пианино!

— И когда ты приедешь из Оксфорда на каникулы, у тебя будет настоящий инструмент.

Он повернулся к своей тарелке и снова принялся за еду.

— Конечно, — сказала мама, — ты сам понимаешь, оно не превратится в концертный рояль!

— Но лучше оно сделается, — сказал папа. — Там много чего могут. Вряд ли станут делать деревянную раму. Дерево всегда портится. Не знаю, кому оно нужно.

— Может, даже клавиши отбелят.

— Дерево всегда портится. Это из-за климата.

— И подсвечники нам не нужны. Пусть их снимут.

— Металл для звука лучше. У нас металл.

— Ну чего ты, детка? Ну-ну, перестань! Все ведь прощено и забыто!

— Успокойся, старина!

— Это наследственное, знаешь, папочка.

— Покажи-ка нам язык, старина.

— Не надо его дразнить. Скушай свининки, Оливер. Это тебе полезно.

Папа тяжко поднялся и пошлепал в аптеку.

— Ну чего ты, ревушка-коровушка, — сказала мама ласково. — Я же все понимаю, детка. Расти трудно — даже и мальчику. Это наследственное. Характер. Скушай, скушай свининки, детка, тебе сразу полегчает. Знаешь, я помню... Ты не поверишь, Олли... Мы так тобой гордимся, детка, но не можем же мы без конца тебе про это твердить. Вот горчичка.

Папа молча вернулся и поставил возле моей тарелки рюмочку. Опять со слабительным.

Кое-как тянулись дни. Миссис Бабакумб по-прежнему одаряла меня своим косым кивком с любого расстояния, вплоть до ста метров. Эви уже не ходила патрулируемой дорогой. Я слонялся по Бакалейной, и надежда моя таяла. Иногда я слышал, как она стучит на машинке в приемной, иногда видел, как она пробегает с работы домой, — и все. Эви меня избегала. Настал понедельник, вторник, среда — она не появлялась на моем горизонте. Мой ужас перешел в стадию непрестанной тревоги. В снах фигурировал новый кошмар, повторяясь из ночи в ночь. Будто я иду по Стилборну, но приговоренный к смерти. И родители тут же, все знакомые тут же, и все согласны со смертным приговором, ибо моя вина, хоть она в сновиденье не проясняется, — непростительна. Просыпался я с радостью, что это был сон. А потом вспоминал Эви.

Через неделю я снова увидел ее, но не смог с ней поговорить. Я был в ванной и оттуда увидел Эви с тощим партнером доктора Юэна — доктором Джонсом, они ходили взад-вперед по большей из двух юэновских лужаек. Я опасливо пронзил ее взглядом, будто рентгеновским лучом. Но ничего особенного не заметил. Точно такая же, ни на йоту не изменилась. Ножки переступают ниже колен, буйно подрагивают мохнатые ресницы, рот открыт, на губах загадочная усмешка. Я ощутил разом облегченье и ярость. Конечно, девушка в таком положении — если она в таком положении... Но тощий доктор Джонс вел себя при этом странно. Сжимал руки за своей хлипкой спиной. Вертел коленками, поглядывал искоса и хихикал. Ничуть на доктора не похож. Просто старый дурак. Как пить дать, лет сорока, не меньше.