Уильям Голдинг: Пирамида

— Бобби Юэн с машиной в лесу. Не может ее сдвинуть.

Какие бы зыбкие допущения и надежды ни роились в моем мозгу, они тотчас лопнули. Бобби Юэн был сын доктора Юэна. Мы были соседи, и я его не любил. Я завидовал его частной школе, предстоящему поступлению в Крануэлл [4] Летное училище близ города Линкольна. (Прим. перев.) и главное — его красненькому мопеду.

— А мне какое дело? Почему он, например, Генри Уильямса не попросит?

— О Господи!

Она немного ссутулилась, качнулась ко мне. Может, из-за туч поднялась луна. А может, поднялись сами тучи. Так или иначе, все вдруг обтянуло светом, рассеянным, смутным, будто исходившим отовсюду сразу или присущим самой природе воздуха. При этом свете я мог подробней ее разглядеть. Лицо очень белое, рот и глаза — черными сливами, и по ним размазаны черные пряди. Ее обливала и стекала с нее ручьями вода. Она шмыгнула носом, вцепилась в мои плечи, ткнулась лбом мне в грудь.

— И еще у меня, это, каблук отлетел. Папка прям...

Дернула головой, одолевая чиханье, зажала ладошками рот. Молча содрогнулась. Пукнула.

— Извиняюсь.

Сливы глянули на меня поверх ладошек. Она смущенно хихикнула.

— Послушай, Эви. Что я, по-твоему, должен сделать?

— Помоги ему машину из пруда вытащить.

— Из пруда!

— Ты знаешь это где — лесом-лесом и на горку. Ох, ну, Олли! И чтоб никому. Прям жуть, что будет...

— Пусть сам со своим отцом разбирается. Недоумок малолетний!

Роберт был на три месяца старше меня, Эви — на три месяца младше.

— Как ты не соображаешь, Олли! Это не отца его машина!

— А, ну, значит, так ему и надо.

— Ох, Олли, а я на тебя понадеялась...

Она шагнула ко мне, подошла вплоть. Вжала в меня груди. И тут, будто она включила его своей волей, я почуял запах, от которого у меня зашлось дыхание. Плащ мокро свисал с нее, и под ним мало что было надето.

— Мне в двенадцать дома быть, кровь из носа.

— Уже первый час.

— Знаю. Если папка узнает...

При всем холоде и сырости ночи сердце мое забухало — бух, бух, бух. Руки обвились вокруг нее. Она ровно дрожала.

— Ладно уж.

Она стиснула мои плечи.

— Ох, ну, Олли, ты мировой человек!

Нижняя из трех слив приподнялась, и я ощутил холодный клевок. Она меня отпихнула.

— Скорей. Ты лучше на велосипеде ехай.

— У меня фонарика нет. Я лучше бегом. И — Эви...

— Чего?

— Может, мы с тобой... Ну, может, мы...

Она, кажется, вздумала прихорашиваться — подняла руку, чтоб смахнуть с лица свисавшие пряди.

— Ну, это мы потом разберемся, да?

И — исчезла, ковыляя через Площадь и придумывая увертки.

Я удостоверился, что смогу попасть в дом, тихонько закрыл калитку и ушел на цыпочках. Отойдя на безопасное расстояние, я припустил трусцой, мимо ратуши, по Главной улице, к Старому мосту. Ветер, пожалуй, поутих, но дождь лил по-прежнему ливмя и, когда я пробегал мимо гаража Генри Уильямса, уже ручьями натекал мне за ворот. Как ни противно мне было помогать Роберту Юэну, я был счастлив. Моему умственному взору Эви предносилась не мокрой курицей — лицо, сведенное к трем сливам на белом пятне, — но в летнем платьице, и она переступала ножками, которые, хоть кое-кто счел бы их чуть коротковатыми для совершенства, тем не менее были в порядке, очень даже подходящие ножки. Для чего подходящие? В случае Эви это было понятно само собой. Она была наша местная достопримечательность и каждый представитель сильного пола во всей округе на себе это ощущал. Возможно, правда, вечная разомкнутость и вывороченность этих губ объяснялись не столько постоянно возбужденной чувственностью сколько устройством носика, при всей своей задиристой наглости плохо оборудованного для скромных дыхательных целей. Она шла — бедра неподвижны, только ножки переступали ниже колен — в темном облачном колыхании гривы, женственная, чистенькая, в своей прогулочной униформе — ситцевое платье, белые носочки, сандалии. Мне покуда не посчастливилось подробно ее разглядывать при дневном свете, но беглый взгляд меня ознакомил с ее ресницами. Пробираясь сквозь дождь и тьму в сторону Старого моста, я вдруг вспомнил кисточки — не тонко заостренные орудия мастера, но кисточки детства, так жадно теребившие краски, что во все стороны жестко торчали путаные волоски. Я вспомнил эти воровски отмеченные ресницы, эти кисточки, так мило дрожавшие вокруг ее глаз, и припустил быстрей. Я и не заметил, как добежал до Старого моста. В Эви не было ничего от сакральной прелести Имоджен. Исключительно мирская.