Марта Кетро - Мартовские коты. Сборник

Раненые шли на поправку и с вещмешками на плечах уезжали – кто на фронт, кто в запас. А на опустевшие койки на носилках приносили других. От некоторых, покинувших госпиталь, приходили письма, а от иных не было ни весточки, ни строчки. И девушки-медсестры становились молчаливыми, разносили капельницы и бегали по коридорам, опуская заплаканные глаза.

Армия уже теснила врага, все ждали победу, поэтому часто по вечерам в вестибюле на первом этаже, где совсем недавно была школьная раздевалка, устраивали танцы. На теплые, всхлипывающие звуки аккордеона, прихрамывая, опираясь друг другу на плечи, подходили раненые. С перевязанными головами, с опустевшими рукавами гимнастерок, бледные, но статные, с боевой выправкой, с чем-то непередаваемым, несокрушимым в глазах. Прибегали сестрички, врачи и пациенты из соседнего госпиталя легкораненых. И жители ближайших домов, черноглазые горячие «молда-ваны» и смуглые цыганочки с черными кудрями, тоже иногда заглядывали на протяжные звуки вальса. И глаза встречались, и люди сходились – на танец, на неделю, на месяц, на всю оставшуюся жизнь.

Ветер приносил с улицы аромат сирени. Доносились громкие, хлесткие команды из операционной: «скальпель... пинцет... зажим», а вдалеке кто-то тихо напевал, спеша по коридору. Что-то неуловимое происходило среди беготни, перевязок, уколов, ампутаций. А потом приходили долгожданные письма-треугольники. И санитарочки убегали в сад, чтобы остаться с ними наедине.

На кухне работал повар, невысокий парень, весь в веснушках. Там и тут – среди плит, в столовой, в коридорах мелькала его огненная шевелюра. Целыми днями он крутился возле огромных кастрюль с мамалыгой, перемешивал половником всем надоевший пустой картофельный суп, резал крошечные пайки хлеба, раскладывал в алюминиевые миски кашу с тушенкой, помогал санитаркам разносить еду по палатам, надраивал пол.

– Веселый был парень, непоседливый. Кузьма, кажется, его звали, – уточняет бабушка. – Поговоришь с ним, бывало, посмеешься, душу отведешь. А он подмигнет и тихонько спросит: «Девчат, у нас с вчерашнего дня гречка осталась, хотите?»

Прикармливал рыжий девушек гречкой, тайком выдавал им из кармана халата лишний паек хлеба, приносил безвкусный мутноватый чай и тяжелые серые куски сахара. Голодные бледные са-нитарочки смущались, медсестры переглядывались, сверкали глазами, принимали угощения, хихикали и убегали наверх в палаты. Возвращали девушки рыжему пустые кружки, тарелки и миски, но ни ласкового взгляда, ни нежного слова ему не дарили. А когда рыжий робко пытался пригласить какую-нибудь из них прогуляться вечером, отнекивались санитарочки, говорили, что уборка, под предлогом перевязки, смены капельниц и уколов затихали и отказывались медсестры. И потом несколько дней избегали его, опасались ухаживаний, боялись, что засмеют подруги и будут подшучивать врачи. Но вскоре снова пили жидкий кисель, принимали добавку гречки с тушенкой, а за спиной хихикали: «Ты гляди, опять рыжий свиданья добивается, хочет любовь крутить». И дразнили повара между собой конопатым Кузькой.

– Понимаете, беда-то какая, – качая головой, причитает бабушка. – Вроде бы посмеяться, поговорить с ним все были не против, но как до ухаживания доходило, никто не соглашался с ним гулять. Получалось, не любили его девчонки, – со вздохом заключает она. – А он очень переживал... Конечно, в сравнении с военными никакой выправки у него не было. Худой, невидный, в мятом и замызганном поварском халате. Да еще весь в веснушках. Ну кто с таким пойдет?

Смешил рыжий девушек, санитарочки и медсестры улыбались, а сами украдкой поглядывали ему через плечо: за окном столовой по аллее ковыляли, опираясь на костыли, двое раненых. Или кто-нибудь с перебинтованной головой дремал на скамейке. Рыжий горевал, но старался не подавать виду: шутил, насвистывал, крутился на кухне. А влюблен он был давно в Свету, невысокую санитарку с толстой каштановой косой. Чего он только ни делал, стараясь привлечь ее внимание! Света подарки гордо отстраняла, от угощений отказывалась, на рыжего внимания не обращала.

– Короче говоря, у повара не было никаких шансов, – это я, как спортивный комментатор, объясняю окружающим сложившуюся ситуацию. Бабушку мои слова не раздражают, а наоборот, приводят в восторг. Она их подхватывает и старается умело ввернуть в рассказ.

– Да, совершенно верно, – с улыбкой вздыхает она. И с прищуром вкусно заключает: – Не было у нашего Кузьки-повара никаких шансов.