Пол Остер - Храм Луны

У меня еще оставался дядин кларнет, пристроившийся в чехле возле моей постели. Теперь мне стыдно в этом признаваться, но я чуть было не сдался и не продал его. Хуже того, я не просто понес продавать его в магазин музыкальных инструментов, а сначала приценился, сколько за него дадут. И лишь узнав, что этих денег не хватит даже на месячную квартплату, бросил эту затею. Но это была не единственная причина, уберегшая меня от непростительного греха. Ведь кларнет оставался ниточкой, протягивавшейся от меня к дяде Вику, и, поскольку она была последней, в кларнете заключалась теперь вся сила дядиной бессмертной души. Я ощущал ее в себе всякий раз, стоило лишь взглянуть на инструмент. Этот единственный уцелевший обломок кораблекрушения и помог мне кое-как удержаться на плаву.

Через несколько дней после похода в магазин музыкальных инструментов меня едва не доконало еще одно бедствие. Я собирался сварить два яйца для своей единственной трапезы, как вдруг они выскользнули у меня из рук и разбились. Мне это показалось самым жестоким несчастьем в моей жизни. Как сейчас помню: я в ужасе замер, а прозрачное содержимое исчезало в щелях на полу. На поверхности осталась лишь небольшая лужица дрожащей жижи и блестящие осколки скорлупы. Один желток чудом уцелел. Я наклонился, чтобы собрать его, но он выскользнул из-под ложки и растекся. Для меня это было равно космической катастрофе, гибели великого светила. Желтое растеклось по белому, все смешалось, закружилось, превратилось в туманное скопление межзвездной пыли. Это было уже слишком, последняя капля, переполнившая чашу моих невзгод. Я сел и горько заплакал.

Чтобы хоть как-то прийти в себя, я отправился в ресторан «Храм Луны». Это не помогло. Жалость к самому себе сменилась желанием покрасоваться. Я, заранее ненавидя себя за то, что не смог противостоять соблазну, заказал роскошный обед. Я ел суп с рублеными яйцами, прекрасно осознавая горькую иронию такого выбора. Потом съел пончики, блюдо острых креветок и выпил бутылку китайского пива. Возможно, все съеденное пошло бы мне на пользу, не будь оно отравлено размышлениями. Это не обед, говорил я себе, это последняя трапеза приговоренного перед казнью. Я через силу жевал и проглатывал пищу и чуть не подавился рисом. Тут мне вспомнилась строчка из последнего письма сэра Рэли к жене, написанного накануне его казни: «Мой мозг разлетелся вдребезги». Как эти слова передавали мое состояние! Я вспомнил об отрубленной голове Рэли, которую его жена хранила в стеклянном ящике. Припомнил голову Сирано, расколотую упавшим на нее булыжником. И представил свою собственную голову, которая с треском раскалывается, словно выроненные яйца. Мне уже казалось, что мозг вытекает из головы, что весь я распадаюсь на куски.

Я оставил баснословные чаевые официанту и отправился к себе. Там что-то лежало. Если не считать уведомлений о выселении, это было первое послание ко мне за тот месяц. На миг я вообразил, что какой-то неизвестный доброжелатель прислал мне чек, но, изучив конверт, понял, что это снова уведомление, но только иного рода. Шестнадцатого сентября мне надлежало явиться на медкомиссию «в связи с призывом в армию». Учитывая свое тогдашнее состояние, я отнесся к приглашению весьма спокойно. К тому времени мне уже было почти все равно, где на меня упадет камень. Будь это в Нью-Йорке или Индокитае, сказал я себе, в конце концов везде произойдет одно и то же. Если сам Колумб мог перепутать Америку и Китай, то кто я такой, чтобы придираться к географии? Я пришел к себе и сунул конверт с уведомлением в чехол дядиного кларнета. И через пару минут уже благополучно позабыл о медкомиссии.

Послышался стук в дверь. Я решил не шевелиться и не узнавать, кто там. Я был занят мыслями и не хотел, чтобы меня отвлекали. Через несколько часов стук раздался снова. Этот стук отличался от первого, и я подумал, что это кто-то другой. Сейчас стучали резко и беспардонно, казалось, чей-то решительный кулак вот-вот вышибет дверь. В первый же раз стук был легким, почти робким, я бы даже сказал дружелюбным; производился он, видимо, костяшкой одного пальца по дереву. Несколько часов я обдумывал эти различия, оценивая богатство информации о человеке, которая заложена была в таких обычных звуках. Если бы стучал один и тот же человек, думал я, то такая перемена могла бы означать, что он испытал какое-то огромное разочарование. Тогда интересно: кто бы это мог быть? Следовало склониться, видимо, к первой версии: стучали двое. Один дружески, а другой — нет. И я все думал и думал об этом, пока не наступила ночь. Как только я понял, что стемнело, я зажег свечу и все продолжал думать о стучавших ко мне, пока наконец не уснул. И ни разу мне не пришло в голову задаться вопросом, кто же именно это был. А если точнее, я даже не спросил себя, почему не хочу об этом ничего знать.