Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Содержание, необходимость высказаться — всё это тоже может вылиться в чрезмерное нагромождение, не умещающееся даже в рамки большого формата. Такая громоздкость обычно свойственна переживаниям, воплощающим в себе опыт какой-нибудь бурной эпохи, благодаря чему на свет появляются спорные в художественном отношении книги. Наглядный пример — «Жизнь Арсеньева» Бунина. Но в то же время, при всей своей антихудожественности, эта книга является одной из лучших, которую я читал за последние годы. В чем секрет?

Нам трудно или попросту неприятно мириться с мыслью, что существуют вещи, которые искусству не по силам. Например, задача, стоявшая перед Буниным в «Жизни Арсеньева», была ему явно не по плечу. Если Бунину удалось выйти из положения, то лишь благодаря какому-то уникальному умению преодолевать себя, благодаря очень редкому, а возможно, даже случайно возникшему унисону между его конкретной жизнью и всей той эпохой, о которой он говорит, ведь на одном таланте в таких ситуациях невозможно выехать. Речь здесь идет, в сущности, о старом, почти сословном разногласии, извечно отравляющем отношения между художником и обществом. Ведь даже если общество готово отвести художнику заслуженное место, оно отказывается верить в его независимость и всесилие, постоянно унижает его требованиями предъявлять какие-то доказательства, свидетельствующие о наличии у него нужных полномочий, способностей. Но и художник не спешит расставаться со своими привилегиями. Вседозволенность, особые полномочия и неограниченные права ему приходятся по душе, как и всякому другому.

Любой художник, даже средний, при условии, что он не шарлатан и не халтурщик, достоин преклонения уже потому, что сделанный им жизненный выбор — решение посвятить жизнь искусству и фактически прожечь ее — неимоверно тяжел и при наличии здравого смысла требует настоящего мужества…

Читал письма Т. Манна Г. Манну. Не так занятно, как флоберовские, но поразительно, какие схожие у всех судьбы. А этот отрыв от «возрождения» на родине! «Зачем им мой доклад, они бы предпочли мой ужин…» — сказал кто-то из них, кто — не помню. Так и есть. Всё очень похоже. Не вините мира, невинен сей мертвец…

6 августа

Вчера перед сном читал записки Феофана Затворника. Он советует не сокрушаться по поводу того, что с людьми далекими от Бога — вроде таких, как я? — не получается «нормальных» отношений, какие хотелось бы с ними иметь. Он считает, что такие неудачи следует принимать спокойно и не чувствовать себя виноватым в непонимании или в отсутствии должного человеческого контакта. С кем в таком случае может быть «контакт» у меня, когда вокруг нет ни души не просто сколько-нибудь приближенной к Богу, а вообще к этим вопросам?

Когда сегодня за обедом случайно зашел разговор на эту тему, я почувствовал себя нелепо и заметил, что все тяготятся этой темой… У того же Феофана Затворника есть строки о том, что в частном порядке можно молиться об иноверцах у себя дома, но что церковь не считает себя призванной это делать, т. к. у иноверцев есть «свои просители». Когда я пытаюсь перенести это правило на свою жизнь, что-то пугает в этой строгости. Слишком жесткая постановка вопроса. Я никогда бы не мог следовать этому правилу.

Снова перечитывал Бунина, и у меня было чувство, что в нем нет ничего столь восхитительного, как мне казалось раньше. Всё держится на одних интонациях, на чувственном, в чем он, конечно, непревзойденный мастер, — на тех интонациях, которые я, например, всегда считал необходимым выбрасывать из своих записей, потому что они мне мешают при последующем прочтении, придают смыслу что-то туманное. При этом письмо Бунина всё же сложное, фактурное. Редактировать свои вещи ему было, скорее всего, трудно, и на это уходили, видимо, годы.

Он перестал мне нравиться, как ни странно, после одной фотографии Г. Кузнецовой, на которой она выглядит заурядной русской барышней, лицо которой несет на себе черты легкого гормонального расстройства. Узрев Бунина столь неразборчивым, и даже несмотря на понимание, что это не лишает его права оставаться эстетом, я вдруг сразу получил какой-то негативный толчок, пережил эстетическое отталкивание, которое подействовало на меня… как действует иногда дурной запах — через что-то очень внутреннее, подсознательное. Всё остальное — странное сожительство втроем, поэтизация этого неясного тройственного союза под эгидой не то эмигрантской, не то творческой солидарности, — всё это делает для меня Бунина сибаритом, в том самом смысле, в котором Феофан Затворник приравнивает это слово к магометанству.