Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Иногда всё же кажется, что он борется с мельницами, чрезмерное внимание уделяя чувству любви или нелюбви к себе. В конце концов, Толстого окружали люди не столь дурные, не самые худшие и не самые чуждые, как это бывает с другими, — по крайней мере, не враги. У других бывает гораздо больше причин испытывать чувство нелюбви к окружающим, и уж куда труднее перебарывать его в себе. Когда есть настоящие враги, когда есть настоящие материальные лишения, для этого приходится иногда жертвовать не частью себя, как это происходит в Ясной Поляне, а буквально всем…

В страдании нет ничего относительного. Все люди страдают одинаково тяжело. У страдания нет границ или степени.

Запала еще одна запись: Толстой говорит, что когда страдаешь и чувствуешь в себе злобу, ее нужно просто взять и заменить на любовь, и страдание мгновенно проходит. Метод поразительно прост и всегда срабатывает! Я уже попробовал — получается…

1 июля

Получил от Мари новую порцию книг, среди них зачем-то Набоков.

С него и начал. Вглядывался в эту «кунсткамеру» прямо-таки с упорством, но всё же не смог осилить и в конце концов бросил. Яркие краски, пестро, вкусно, иногда приторно — как жирный торт с кремом, но зачастую пошло. Он поразительным образом вытягивает на языке, но в определенный момент его захлебывающийся тон становится неприятен. Возникает такое чувство, словно тебя уговаривают не уходить из зрительного зала, посидеть еще немного, в награду обещая продемонстрировать новый, неслыханный трюк, который явится примером циркового мастерства.

Странное дело: последнее время я читаю как будто лишь затем, чтобы убедиться в очередной раз, что большинство знаменитых книг неинтересны и плохо написаны. Прекрасные уроки того, как нельзя писать, дает Флобер и даже Бунин, которого в Европе почти не знают. И у того, и у другого изумительный язык, а сюжетного смысла недостает. Именно по этой причине Толстой притягивает больше — содержанием. Но к сожалению, у меня почти нет его книг.

Отец интересовался Набоковым как феноменом. В молодости был даже знаком в Англии с сокурсником Набокова по Кембриджу, который рассказывал о нем много любопытного. Да и вообще, отец всю жизнь интересовался им, сильно его при этом недолюбливая. Его рознило с Набоковым что-то кровное.

Отец считал, что при всём своем презрении к массовой культуре, к шаблонам плебейской культуры и ко всякого рода «австрийским религиям» [6] Имеется в виду увлечение психоанализом. — Примеч. ред. , Набоков пропитан вполне шаблонным индивидуализмом, в самом невысоком смысле слова, слишком верит в концепцию индивидуальной свободы, основанную на чисто западных, голо-материалистических доктринах «равенства» (перед законами, на страже которых стоит армия сытых чиновников-трутней, но не перед властью денег) и т. д. Отец даже говорил, что в ратовании Набокова за всё аристократическое проглядывало некоторое позерство, что он был пропитан филистерским духом и что до аристократии ему дела не было. Недаром же Набоков-старший служил Временному правительству и иже с ним, которое арестовало Николая II. Невозможно служить и вашим и нашим…

Мать категорически с этим не соглашалась. На выпады отца против Наб., иногда бурные, она отвечала следующим образом: он (Наб.) выводит вас из себя своей независимостью и тем, что он не такой ханжа, как вы все. На школьниц в белых носочках вы тоже таращитесь, только раскаиваться бежите к батюшке. У вас даже это организовано: после преступления следует наказание.

Я почти цитирую. Как странно, что помню эти слова матери едва не дословно. Это было в Нанте, уже после их развода. Отец только что купил новый «ситроен». Мы куда-то ехали все вместе, машина забарахлила, и они стали ссориться прямо посреди дороги — из-за Набокова! Причиной их стычек всегда была какая-нибудь ерунда.

Всё же непонятно, как удавалось Набокову с такой легкостью, под такие рукоплескания печатать свои первые опусы, ведь они были очень мелкими. Либо на безрыбье действительно и рак рыба, либо он просто подавлял всех, особенно соотечественников, своей приспособленностью к западной жизни, своей способностью быть независимым от эмигрантской среды и тем самым вызывал у них чувство неполноценности в сравнении с собой — своим Кембриджем, своей громкой фамилией, да и своей спортивной ловкостью в обращении со словом, которая в устах любого отдает врожденным, попросту говоря, нахальством. Ведь неслучайно люди больше доверяют на словах косноязычным.