Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Петр и Луиза переглянулись.

— Давайте пальто, — предложил Мольтаверн. — Там некуда повесить.

— Леон, тебя же спрашивают? — потребовала ответа Луиза. — Ты что делаешь дома в такую рань?

— Списали, — буркнул Мольтаверн, и по лицу его расползлась глупая улыбка.

— Что значит, списали? — не поверил Петр. — Откуда списали?

— С работы, откуда…

— Как это? За что?

— А ни за что… Вам звонила Шарлотта, как ее…

— Нет, ты, пожалуйста, растолкуй понятным языком, — потребовал Петр. — Ни за что — так не бывает.

— Директор вызвал меня… Ну этот, помните, косоглазый тип? И спросил, есть ли у меня судимость.

— И что?

— Я сказал, что есть.

— Ты сказал, что есть… — Петр развел руками. — Мы же с тобой договаривались… что без меня ты ничего никому не будешь рассказывать. Да или нет?

Мольтаверн молчал.

— Хорошо. И что дальше? — подстегнул Петр.

— Ну что… потребовал справку о несудимости. — Мольтаверн опять глупо ухмылялся. — Ну а когда заполучил бумажку, говорит, забирай свои манатки и чтобы духу твоего тут не было… Ну что тут непонятного?

— Справку! И ты ему эту справку принес? Когда ты успел?!

— Да нет!

— Не понимаю… Какого черта ты отвечаешь на такие вопросы? Или тебя за язык тянули?

— Что же вы-то предлагаете? Врать без зазрения совести?

— Ну дает… И соврал бы, ангелочек! — попрекнула Луиза. — Тебя ж не на исповедь отправили, а работать… охранником, на хлеб зарабатывать.

Мольтаверн не знал, куда девать глаза. Предвидя, по-видимому, и не такую реакцию, явно приготовившись к взбучке, он, скорее всего, не ожидал, что это произойдет в столь резкой форме. На лице его появилось отрешенное и беззащитное выражение. Стараясь преодолеть неловкость, он глядел то в пол, то в сторону, а затем вдруг еще и покраснел, чего за ним не водилось вообще.

— Пожалуйста, Луиза… — проговорил Петр. — Ну что, так просто и выставили? — спросил он смягчившимся тоном.

Мольтаверн смотрел в окно и как ненормальный покачивался.

— Скоты… Я им устрою увольнение! — пригрозил Петр и прошел в свой кабинет, чтобы оставить там портфель и верхнюю одежду.

Мольтаверн оставался непробиваемым весь вечер. Но в то же время не мог скрыть своей подавленности, выдавал ее затравленной молчаливостью, выражением какой-то упрямой сосредоточенности, которая выступала у него на лице, когда он кромсал репчатый лук на кухонном столе, рукавом вытирая слезы, когда он тут же шинковал петрушку для салата, уставившись в стол бездонным взглядом круглого сироты и немо шевеля губами. Выдавала даже походка: Мольтаверн расхаживал по дому, как-то по-иному разводя колени и растопыривая локти — как будто для равновесия, словно под ногами у него был не паркет, а сплошные ямы.

Наблюдая за ним, Петр не мог не испытывать жалости, а то и вины за случившееся. Вины за свою неспособность помочь по-настоящему? Разве не он настоял на обмане, запретив говорить о судимости? В эти сомнения врывалось и другое неожиданное чувство. Едва ли это была просто жалость. Но что-то не переставало жечь его изнутри и становилось нестерпимым, как только он припоминал поразившую его деталь: реакцию на свои первые слова, произнесенные с порога, когда они вошли с Луизой в комнату и застали его на диване — униженный лакейский кивок Мольтаверна. Почему-то именно этот кивок так сильно бередил теперь душу…

После ужина он позвал Мольтаверна к себе в кабинет. Тот подробно рассказал, при каких обстоятельствах произошло увольнение. В момент оформления на работу — это происходило уже после того, как все условия были обговорены в присутствии Петра — административный служащий, занимавшийся наймом, добросовестно проэкзаменовал Мольтаверна по некоторым другим обычным вопросам, касавшимся его социального положения. И в этом не было ничего удивительного. Слишком явно Мольтаверн подпадал под категорию лиц «социально неустроенных». На этот раз, согласно наставлениям, полученным от Петра, свое тюремное прошлое Мольтаверн обходил молчанием. Петр считал, что позднее, даже если этот факт однажды и всплывет, он уже не имел бы существенного значения, так как Мольтаверн успел бы проявить себя в деле, как это и произошло при его появлении в Гарне. На черное пятно в его анкетных данных, скорее всего, закрыли бы уже глаза. В конце концов, ни один закон не запрещал брать на работу людей, отбывших тюремный срок.

Но как Леона угораздило хвастануть при собеседовании, что у него есть знакомый полицейский, который может отрекомендовать его по всем статьям, да еще и сообщить, в каком комиссариате тот служит? Этого объяснить было уже невозможно. Здесь проглядывало что-то иррациональное. Соблазн ухватиться за что-нибудь прочное, весомое в глазах обывателя? Чувство неполноценности, причем настолько глубоко въевшееся в подсознание, что Мольтаверн уже был не способен его в себе контролировать?