Олег Рой - Обещание нежности

«Господи, сколько же времени я тут не был? Сколько времени мы все здесь не были?» — с внезапным душным стыдом подумал Андрей, и мысль эта тут же перебилась еще более тревожным, еще более неприятным соображением.

Он ведь не собирался сюда, на кладбище, даже мысленно. Он не давал себе никакой команды, не принимал никакого волевого решения. Достаточно, выходит, одной мимолетной мысли — робкого воспоминания, невесть откуда взявшейся нежности, легкого дуновения детской любви — и дар принимается действовать по собственному разумению, не спрашивая у Андрея разрешения и даже не дожидаясь, пока его желание поговорить с бабушкой оформится в более или менее зрелое решение… Значит, так может быть и в других ситуациях? И его перемещения не всегда подвластны ему? Оглушенный и огорошенный этим открытием, он еще долго сидел на заброшенной кладбищенской лавочке, не замечая ничего вокруг себя.

Точно так же не заметил, не понял Андрей и как он опять очутился дома. Тихо тикали рядом часы, невозмутимо сообщившие ему своими стрелками, что с момента его исчезновения прошло не более пяти минут, все так же пуста и одинока была квартира, и так же полна смятением его душа, словно только что побывавшая в чистилище.

В тот вечер он пришел к матери на кухню, когда она мыла посуду после семейного ужина, и без обиняков начал разговор прямо с того, что волновало его весь этот день:

— Ты давно не была на кладбище у бабушки?

Если мать и удивил этот вопрос, а еще больше тон, которым он был задан, то она не подала виду.

— Давно, — спокойно отозвалась она, насухо вытирая последнюю тарелку.

— Год? Два? — нетерпеливо продолжал уточнять Андрей.

— Скорее всего, даже три. Ты же знаешь, я работаю над докторской, со временем у меня плоховато… Но к чему этот допрос? Ты ведь и сам должен помнить, ты всегда ходил со мной на кладбище.

— Должен бы, да не помню, — пристыжено пробормотал он. И, внезапно решившись, добавил: — Я был там сегодня. Там все такое неприбранное, такое запущенное, мама. Я, правда, немного сделал, что мог, но у меня не было с собой ни лопаты, ни тяпки…

Они помолчали.

— Это хорошо, что ты помнишь бабушку, — наконец мягко проговорила мать. — И хорошо, что поухаживал за ее могилой за всех нас. Впрочем, это и справедливо: она ведь очень любила тебя. Больше, чем кого-либо другого в жизни.

— Давай пойдем к ней в следующие выходные? — против воли вырвалось у Андрея. Он не собирался звать туда маму. Он знал, что не все было просто в ее отношениях с бабушкой и что мать ходит на кладбище скорее по долгу совести, нежели по искреннему велению сердца.

— Вряд ли я смогу вырваться в эту субботу, — так же мягко произнесла мать именно то, что он и ожидал от нее услышать. — Ты же знаешь, в воскресенье у папы день рождения, будет много гостей. Мне нужно готовить стол. Но ты можешь взять Павлика и сходить с ним вдвоем, если хочешь.

Он послушно наклонил голову. А потом внезапно вскинул ее и спросил о том, о чем никогда не собирался спрашивать у матери:

— Ты… ты не любила ее?

Наташа молчала, тяжело, исподлобья глядя на сына. Конечно же, когда-то она очень любила мать. Но для того чтобы объяснить сейчас Андрею все, что касается ее чувств, ей пришлось бы рассказать сыну слишком многое. И слишком многое разворошить в памяти. Например, то, как мама всегда поддерживала отца и даже не пошла из-за него на выпускной бал к Наташе. И как она в штыки встретила замужество дочери. А также рассказать и о том, что ей, Наташе, — как ни странно — труднее всего было простить матери: как она, единственная из всей семьи, разом приняла в свое сердце странного, не похожего на всех прочих детей Андрейку. Как она уверенно и спокойно растила его, как не считала нужным мучиться страхом и сомнениями в те годы, когда сама Наташа места себе не находила от тревоги за сына…

Конечно, чтобы получить поддержку от матери, Наташе пришлось бы рассказать ей всю правду о рождении Андрея и о том, кто был его отцом. Не делясь этим с Аллой Михайловной, она не могла и рассчитывать на ее понимание и прекрасно знала это. Знала — и все-таки чувствовала, как детская любовь к матери, словно постепенно просачиваясь сквозь жизнь узкими песчаными струйками, покидает ее сердце. Слишком уж разным было их знание, их жизненный опыт. Но разве не так случается со всеми выросшими детьми? И разве могла она объяснить все это сейчас, в одну минуту, сыну?!

Пауза затянулась, и, чтобы прервать ее, Наташа принялась преувеличенно сосредоточенно развязывать тесемки у старенького фартука.