Пол Остер - Левиафан

— Однажды я набрался духу и вошел в его комнату, — сказал Сакс— С этого, думаю, все началось. Я сделал первый шаг к действию. Раньше я боялся даже дверь открыть. От одной мысли, что я там могу найти, мурашки пробегали по коже. И вот однажды Мария была в детском саду, Лилиан куда-то ушла, а я маялся, места себе не находил. И наконец решился. Как и следовало ожидать, личных вещей Димаджио там не осталось — ни писем, ни документов, ни дневников или телефонных книжек, никаких свидетельств его семейной жизни. Зато я наткнулся на несколько его книг. Три или четыре тома Маркса, биография Бакунина, памфлет Троцкого о расовых отношениях в Америке и прочее в том же духе. А в нижнем ящике письменного стола я нашел его диссертацию в черном переплете. Ключевой момент. Если бы не эта диссертация, скорее всего, ничего бы не было.

В исследовании на четырехстах пятидесяти страницах переоценивались биография и сочинения Александра Беркмана, — продолжал Сакс. — Наверняка тебе приходилось слышать это имя. Анархист Беркман стрелял в Генри Клея Фрика, чей дом на Пятой авеню сейчас превращен в музей. Дело было в тысяча восемьсот девяносто втором году во время забастовки сталелитейщиков, когда Фрик вызвал целую армию полисменов и те открыли огонь по безоружным рабочим. Двадцатилетний Беркман, еврейский радикал, выходец из России, отправился в Пенсильванию, чтобы убить толстосума-капиталиста. Фрик выжил после покушения, а Беркман угодил за решетку на четырнадцать лет. Выйдя на свободу, он выпустил книгу «Тюремные мемуары анархиста», продолжая активно заниматься политикой, в основном вместе с Эммой Голдман. Он издавал газету «Мать земля», пропагандировал доктрину о свободе воли, выступал застрельщиком рабочих забастовок. Когда Америка вступила в Первую мировую войну, его снова посадили в тюрьму, на этот раз за антивоенную агитацию. После отсидки его и Эмму Голдман выслали в Россию. Во время прощального ужина пришло известие, что только что умер Фрик. Реакция Беркмана была короткой: «Бог его депортировал». Неплохо сказано, да? В России он быстро расстался со своими иллюзиями. Большевики, по его мнению, предали идеалы революции, заменив одну форму деспотии другой, и после Кронштадтского мятежа в двадцать первом году он решил вторично эмигрировать. Последние десять лет жизни он провел на юге Франции. При всей своей работоспособности (он опубликовал книгу «Азбука коммунистического анархизма», занимался переводами и издательской деятельностью, даже успевал писать за других) он бы не прожил без помощи друзей. В тридцать шестом году, тяжелобольной, уставший от подачек, он выстрелил себе в висок.

Хорошая была диссертация. Немного нескладная и дидактичная, но зато страстная и глубокая — умное, серьезное исследование. Уже тот факт, что Димаджио оказался человеком неординарным, вызывал уважение. Зная его дальнейшую деятельность, я воспринимал это как нечто большее, чем академический опус. Это была важная фаза в его духовном развитии, попытка сформулировать собственные идеи о политическом переустройстве. И без прямых деклараций чувствовалось: он одобряет Беркмана и убежден, что некоторые формы политического насилия морально оправданы. При правильном подходе оно может стать эффективным инструментом для раздувания социальных конфликтов и, попутно, просвещения общества в вопросах институциональной власти.

После этого я уже не мог остановиться. Димаджио не выходил у меня из головы: я сравнивал себя с ним, я задавался вопросом, почему случай нас свел на лесной дороге в Вермонте. Это было какое-то космическое притяжение, действие высшей силы. От Лилиан я знал, что он был солдатом во Вьетнаме и что война вывернула его наизнанку, домой он вернулся с новым взглядом на Америку, на большую политику, на собственную жизнь. Поразительная штука: из-за этой войны я, пацифист, оказался за решеткой, а он, отвоевав, пришел к тем же убеждениям. Мы оба стали писателями, оба считали, что страна нуждается в фундаментальных переменах. Вот только я скис, начал пописывать пустые статейки и претенциозные эссе, а Димаджио продолжал развиваться, двигаться вперед и нашел в себе смелость осуществить свои идеи на практике. Я не хочу сказать, что надо сжигать поселки лесозаготовителей, просто я завидовал человеку дела. Сам я пальцем не пошевелил для достижения какой-нибудь цели. Только и умел брюзжать да возмущаться, так сказать, пылал праведным гневом, а голову пускай подставляют другие. Я был лицемером, в отличие от Димаджио, и, сравнивая себя с ним, я испытывал чувство стыда.