Пол Остер - Левиафан

— Согласись, практика важнее теории, — объяснял я. — Зачем слушать рассуждения об эстетике, когда перед тобой сама красота?

Вообще-то я таким образом пытался загладить свою вину за прошлое поведение, но получилось только хуже. Подобные вещи не следует говорить ни при каких обстоятельствах, тем более в легкомысленном тоне. Нельзя так грузить человека, из этого ничего хорошего не получится. От моей грубоватой прямоты Фанни стало не по себе.

— Да, я помню эти лекции… — Она выдавила из себя улыбку. — Тоска зеленая.

— Мужики — что с нас взять! — Я уже не мог остановиться. — Особенно в двадцать лет. Зуд в одном месте и всякая гадость на уме.

— Просто гормоны.

— Ну да. Хотя не все можно списать на гормоны.

— У тебя всегда было такое лицо… — Она перевела разговор в более спокойное русло. — Как будто ты на что-то решился. То ли изменить мир, то ли покончить с собой.

— Пока я не совершил ни того ни другого. Надо так понимать, что я отказался от своих честолюбивых амбиций.

— Может, оно и к лучшему. Жизнь слишком интересна, чтобы жить прошлым.

Так, в завуалированной форме, Фанни помогла мне слезть с крючка — и заодно послала предупреждающий сигнал: веди себя хорошо, если не хочешь, чтобы я тебе припомнила старые грешки. Неприятно чувствовать себя подсудимым, но ее опасения были небезосновательны, и я не виню ее за то, что она держала со мной дистанцию. Со временем, когда мы лучше узнали друг друга, ощущение неловкости исчезло. Выяснилось, что мы родились в один день, и это совпадение, хотя к астрологии мы оба были равнодушны, скрепило нашу дружбу. Фанни была на год старше меня, и при случае я обращался к ней с комической почтительностью, это стало таким отработанным номером, который неизменно вызывал у нее смех. Если учесть, что она была не из смешливых, я мог записать это себе в актив. Фанни просвещала меня в области ранней американской живописи: Райдер, Чёрч, Блейклок, Коул — до нее я почти ничего не знал об этих художниках. После защиты диссертации осенью семьдесят пятого (ее монография об Альберте Пинкхеме Райдере фактически открыла это имя для широкой публики) она стала помощником куратора по американскому искусству в Бруклинском музее и продолжает там работать по сей день. В настоящий момент (11 июля) она путешествует по Европе и вернется в Америку не раньше Дня труда. Я бы мог с ней связаться и рассказать о Бене, но не вижу в этом большого смысла. Ну чем она может помочь? Если до ее возвращения агенты ФБР не докопаются до истины, будет лучше, если она останется в неведении. Сначала я подумал: сообщить ей о случившемся — мой долг. Но по зрелом размышлении решил не отравлять ей отдых. Она и без того хлебнула, да и не телефонный это разговор. Вот вернется, сядем лицом к лицу, и поведаю ей все, что знаю.

Вспоминая сегодня раннюю стадию нашей дружбы, я прежде всего поражаюсь тому восхищению, которое они вызывали у меня — порознь и вместе. Мне льстило, что Сакс, автор столь мощной книги, проявляет неподдельный интерес к тому, что я пишу. Он был всего на каких-то пару лет старше меня, но рядом с ним я чувствовал себя желторотым птенцом. Хотя рецензии на «Нового колосса» прошли мимо меня, я знал, что эта вещь вызвала немалый резонанс. Часть критиков разнесла ее в пух и прах, главным образом по политическим соображениям, заклеймив Сакса «оголтелым антиамериканистом»; другие пришли в восторг и назвали его одним из наиболее многообещающих молодых писателей десятилетия. С коммерческой точки зрения книгу нельзя было назвать успешной (расходилась она медленно, и прошло целых два года, прежде чем ее переиздали в бумажной обложке), но, главное, имя Сакса нанесли на литературную карту Америки. Казалось бы, чем не повод потешить свое тщеславие, но Сакс, как я очень скоро убедился, ко всему такому проявлял возмутительное равнодушие. Он редко говорил о своих достижениях, как это принято у писателей, и делать то, что принято называть «литературной карьерой», похоже, не собирался. У него отсутствовал соревновательный дух, его не волновала собственная репутация, он не надувал щеки по поводу своего таланта. Это-то меня в нем и привлекало: бескорыстие в устремлениях, отношение к писательскому труду как к заурядному делу. Это могло переходить в упрямство, он даже мог иногда взбрыкнуть, но зато всегда делал только то, что ему хотелось. После удачного первого романа он сразу же засел за второй, но, написав сотню страниц, разорвал и сжег рукопись. Сочинять — значит морочить людей, сказал он себе и завязал с беллетристикой. Это случилось примерно за год до нашего знакомства. Он перешел на эссе и статьи на самые разные темы: политика, литература, спорт, история, масс-культура, кулинария — все, к чему в данный момент у него лежала душа. Его имя котировалось, так что с публикацией проблем не возникало, но при этом он проявлял удивительную неразборчивость. Он с одинаковым рвением писал как для крупных изданий, так и для малоизвестных журналов, даже не замечая, что одни хорошо платят, а другие вообще безгонорарные. Он не обзавелся агентом, считая, что это только повредит творческому процессу, а в результате зарабатывал гораздо меньше, чем мог бы. Я не один год пытался его переубедить, но только в начале восьмидесятых он наконец сдался и нанял профессионала, чтобы тот вел переговоры от его имени.