Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 2

В подмосковном Чкаловске, где предстояло пересесть на спецборт до Моздока, состоялась контрольная встреча с московскими офицерами, которые приехали в аэропорт освежить инструкции.

Из разговора с московскими контрразведчиками выяснилось, что разногласия, о которых Окатышев старался не распространяться, явно отравляли отношения между службами. В Москве настойчиво цеплялись за идею выхода на связь с посредником. Офицеры, как и Окатышев, не хотели вдаваться в подробности. Но даже из поверхностных сведений, которыми они делились, не стоило труда прийти к выводу: если что-то сорвется теперь, разрешение на следующую подобную операцию пробить удастся не скоро. Неслучайно два дня назад в Моздок вылетел полковник Шерстобитов из ФСК, в обязанности которого входило курировать операцию в Москве: Шерстобитов нуждался в каких-то дополнительных подтверждениях, собирал их по своим каналам. Новость выглядела неожиданной. Петербургскую сторону даже не посчитали нужным проинформировать об этой «миссии», сведения поступили уже из Грозного…

Всматриваясь в лица заместителя Шерстобитова и его помощника, которые приехали в Чкаловск для последних согласований и явно чего-то недоговаривали, Рябцев-старший ловил себя на мысли, что не может не испытывать к этим людям доверия. Не оставляла мысль, что если бы ему довелось служить в окружении таких, как они, то он и по сей день носил бы, наверное, погоны. Несмотря на профессиональную манеру уходить от прямых ответов на вопросы, в их личном позиционировании по отношению к задаче Рябцев не видел и тени какой-либо двусмысленности. Они просто делали свое дело, работали не за страх, а за совесть, хотя вполне отдавали себе отчет, что от их поступков зависит очень немногое. Однако в том малом, что они брали на себя, они намеревались идти до конца. Эти люди были на стороне таких, как пленный сын, на стороне конкретного живого человека, и не скрывали этого, хотя жалованье получали от тех, кто по статусу, да и физически, не мог принимать в расчет судьбу каждого пострадавшего военнослужащего.

Оба офицера с крамольной откровенностью говорили о замалчиваемых с начала второй кампании потерях среди военнослужащих и мирного населения. Пятизначные цифры не очень-то удивляли. Те же данные Рябцев слышал от Окатышева. Но тот высказывался куда резче и откровеннее: интерес высших военных кругов к закулисным играм с главарями сепаратизма объяснялся не только непредвиденно большими потерями, которые несли в Чечне федеральные силы — цифры были заложены в план кампании и соответствовали предусмотренной «минимизации потерь», — и не только стремлением командования спасти честь воинства, в очередной раз поруганную, потому что оно в очередной раз провалило ряд ответственных операций. Но тем, что воинство, да и страну, снаряжавшую рать свою в поход, пора вообще спасать, как утопающих. И всё это вопреки басням, которыми пичкали весь мир правительственные чиновники, неспособные оказывать влияние на ход событий, неспособные отступиться от вчерашних бредовых решений, а еще меньше — отвечать за них. Хотя за любое из таких решений следовало нести ответственность не только перед своей совестью: за такое отвечают собственной головой…

Размышляя над тем, что ему приходилось слышать от Окатышева, Рябцев не мог иногда удержаться от предположения, даже если в него и закрадывалось что-то граничившее с искушением: а что, если в недрах армейской машины созрел какой-то негласный консенсус, причем без заговора, сам по себе, без нарушения людьми присяги?

Здравый смысл, безусловно, требовал от людей информированных, способных на реальные поступки делать всё от них зависящее, для того чтобы армия, ее структуры смогли сохранить дееспособность, уже потому, что она является частью фундамента, на котором держится любое общественное здание. Но более конкретно — они должны были делать всё необходимое, для того чтобы отстоять честь людей, которые доверили армии свои жизни, а таких людей насчитывалось даже не тысячи, в общей сложности счет следовало вести, наверное, на миллионы. И это общее настроение умов не могло не перерасти в организованные действия — рано или поздно. Вот и напрашивался вывод: что, если молчаливое большинство смогло сгруппироваться вокруг общих ценностей и на основе этих ценностей объединиться в мощную и до поры до времени невидимую силу, которая пока не успела заявить о себе во всеуслышание?