Александр Мелихов - Свидание с Квазимодо (журнальный вариант)

Что поделывает Скворец? Скворец торгует колбасой, держит прилавок в «Целинном», недавно купил квартиру. Нет, какой там олигарх, квартиру в Акдале можно купить за три-четыре тысячи. А Пед теперь университет, во главе южного казаха поставили, торгует дипломами с доставкой на дом.

Надо же, как папу достали, при Советах никогда он Педом не интересовался. И никогда не вспоминал о русских благодеяниях: вывели-де туберкулез, трахому, по аулам квашеную капусту развозили, а теперь они сами с усами, только про голод и говорят, как Томочке все это было слушать, она бы вообще ушла, если бы не больные, новый начальник взялся делать операцию, так не смог кишки обратно уложить, а жена президента учит лечить холодом, теперь, когда привозят тяжелого больного, врачи смеются: может, его в прорубь опустить?..

В ванной (до чего же тесной!) она впервые бог знает за сколько дней посмотрела на себя в зеркало — щеки после мороза и слез в красных пятнах, но все равно заметно, как они ввалились. Одухотворенности, правда, прибавилось. А вот для исхудавшей груди красивых слов не нашлось. И все-таки устраиваться на диванчике своего детства было и горько, и сладко: она больше не была животным, в ее горе появилась и красота.

Егор сумел пристроить почитаемую тещу в аллею Героев — в самом начале вознесенный на золотозвездную колонну бюст Бородина, потом какие-то сталинские соколы (во время войны в Акдалинске располагалось летное училище), а дальше шли мелкие пташки местных братков — в полтора человеческих роста черные мраморные зеркала, из которых одна за другой выступали осанистые фигуры нечеловеческого благородства и достоинства. Современное рыцарство, только декораций не хватает. Ну и своего Вальтера Скотта или хоть Марио Пьюзо.

Она сначала забеспокоилась, что мама окажется среди этой братвы, но у Егора, слава богу, хватило вкуса и денег выкроить для мамы уголок у подножия Бородина.

Невысокая черная стела, обросшая барашковым инеем, но мамино лицо на эмалевом овале оставалось чистым и холодным. Морозище так жег, что она довольно быстро натянула вязаную двуслойную шапочку на остриженные в больнице волосы и папу тоже заставила надеть ушанку, а то бы он так и стоял понурясь, с седой чуприной Тараса Бульбы. Бог ты мой, как он постарел — облысел, поседел, ссутулился, — от боли за него она буквально отводила глаза, разговаривая с ним. Сейчас, сейчас, засуетился он, ты иди, я тебя догоню. Оглянувшись, она увидела, что он, опустившись на колено, припал к маминому овалу губами и оставался в этой позе так долго, что она забеспокоилась, не примерзли ли у него губы. И только тут заметила вдали второй в мире элеватор. Да, собору Парижской Богоматери он, пожалуй, не уступал. Но до Эйфелевой башни далеко не дотягивал.

Отец догнал ее чуточку оживший. Я пройдусь, город посмотрю, может, знакомых встречу, полуотпросилась-полусообщила она. Конечно, конечно, погуляй, как будто бы снова испугался он, гуляй, сколько хочешь, а я пока обед приготовлю.

«Может, лучше сходим в ресторан? Ты же помнишь, это считалось очень шикарно — в „Убагане“ посидеть?» — «Нет-нет, мне одному лучше, я люблю готовить, это отвлекает».

«Спутник» расцвел золотым куполом и минаретом, теперь там была мечеть, но главная улица по-прежнему носила имя Ленина, и уж тут-то у нее наконец покатились слезы от сухого злющего ветерка при минус тридцати восьми. Народ был одет вполне прилично, порядочно народу вышагивало и в дубленках, женщины — в шубах, и ни казахи, ни русские не выглядели богаче друг друга. Несгибаемые ларечники вовсю торговали всемирной дребеденью, и даже еще более несгибаемые мороженщики и мороженщицы приплясывали через каждые сто метров. У гастрономов топтались тетки над морожеными пельменями, на лотках гремела здоровенная мороженая рыба. Все торговки были вежливы и даже задушевны. Казашек это делало особенно обаятельными, — как же она раньше не замечала, до чего это красивый народ? Нет, красивыми могли быть только мы. И как же можно ужиться с тем, кто считает тебя некрасивым?

Печаль по-прежнему лежала у нее на душе, но в ней больше не было безобразия, это была какая-то горькая просветленность.

Скворец так дорожил своей красотой, — как же он смирился с участью колбасного торговца? Но когда в гастрономе «Целинный» рядом с отдельно стоящим колбасным прилавком она увидела ражего мужика в расстегнутой светлой дубленке, она поняла, что колбаса даром не дается: да, Скворец сделался вдвое шире, обрел озабоченно-хозяйственное выражение лица, но обрюзгшее лицо это было налито дурной кровью, отливающей пурпуром. Похоже, гипертония... И Скворец тоже задержал на ней озабоченный взор — с чего эта багровая тетка на него уставилась? — и вдруг просиял совершенно по-детски, она и не знала, что этот сноб так умеет.