Яна Тимкова - Повесть о каменном хлебе

— Чего?

— Что сам захочешь съесть, то и купи. — и мысленно: "Я в магазин не потащусь, радость моя."

— Ну… Сушек каких-нибудь?

— Сушки, родной, будешь грызть, когда совсем нечего жрать будет. Ты не жмоться, я тебе потом отдам деньги. Как минимум половину…

— Да ну тя… В общем, буду к двенадцати. Давай!

— Ага… — "Значит, раньше часа не придет." — Давай, удачи.

Айринэ медленно положила трубку на место. Значит, скоро здесь будет Айканаро. "Ох, на мою голову… "И я ведь сам уже не рад, позволив этот детский сад…" И ведь придет, и опять будет смотреть глазами побитой собачки, и опять канючить насчет пожить, и обещать "ноги мыть и воду пить", а спать "на коврике у двери", хотя надеяться будет отнюдь не на коврик… Экземпляр… Нафиг она мне тут со своим нытьем нужна. Лучше уж Нараэль позвать — тоже домашнее животное, но от нее хоть пользы больше, а вреда меньше…"

Кофе уже давно забыт. Айринэ крутит в пальцах обломок сигареты, задумчиво смотрит в стену, — "Какая теперь-то разница… Никакой…"

В памяти всплывает вчерашний концерт. Закулисье, вокруг — все свои: "заклятые друзья", и соперники, и предводители других стай (разве что они себя так не называют). Вежливые поклоны, преувеличенно вежливые улыбки и приветствия, дружественный треп, сплетни, в общем, что с кем, и главное — не ошибиться. Открыто демонстрировать неприязнь — нет ничего глупее… Поэтому — ледяной поклон в сторону Лави — вон она, у дальней стены, окружена свитой, и даже видно, что там — почти все те же, но кого-то нет, но это еще ни о чем не говорит, мало ли кто не смог прийти сегодня на концерт. Лави — в обычном концертном прикиде, и до боли знаком синий бархатный плащ, отороченный беличьим мехом, и беличьи хвосты на плечах, и беличий хвост — на берете, а из-под берета выбиваются медно-рыжие локоны, и рука сама поднимается — коснуться и проверить, такие ли они шелковистые, как раньше, и кажется, что в воздухе разливается едва уловимый аромат лаванды… Айринэ изображает приветственную улыбку, больше похожую на оскал, и Лави едва заметно кивает в ответ (колышется беличий хвост), и отворачивается, с ободряющей улыбкой обнимает за плечи одну из своих девочек — это кто-то из новых и, судя по гитаре в руках, она тоже будет петь сегодня. Шагнуть бы — туда, и встать рядом, снова — маленькой наивной девочкой, встретить лучистый взгляд Лави, поймать ее руку, прижаться щекой к теплой ладони, еще раз услышать — "Аээээниээээвьелллль…"

Проехали.

Щеки Айринэ-сегодняшней мокры от слез. Айринэ-вчерашняя отвернулась и закусила губу. И, ко всеобщему удивлению (и обиде и разочарованию своей свиты), ушла с концерта вместе с тем самым Вороном.

— Лави, Лави… — полувздох-полустон, — когда же ты, сволочь, оставишь меня в покое… — нашарила карандаш, вытащила из пачки бумаги чистый лист, бездумно провела линию, другую… Завитушки, сумасшедшие изломанные зигзаги, всплески и проваливающиеся в никуда обрывки, но все это не то, не то, и слезы текут, и шепот:

— Ненавижу тебя… Ненавижу… — и карандаш скользит, приостанавливается в нерешительности ("А какая разница… Никто же не увидит… Никогда…") — и выписывает — медленно, каллиграфически безупречно:

Пауза. Вздохом: "Я…"

Мотает головой, волосы намокают, липнут к лицу, она отбрасывает их, заправляет за уши — не получается, все равно лезут, мешают… "Не хочу больно… Устала…"

"Лави… Нет-нет-нет, забыть-забыть-забыть, раз и навсегда…"

Жирный крест слева, большой, равносторонний, и — почему-то забран в круг…

"Хватит, этого больше нет, никогда не было, э-то-го-не-бы-ло, вообще не существовало…" Снова — словно укол иглой в груди, Айринэ рывком открывает ящик, роется — да был же валидол, ведь уже ела сегодня! — и не может найти, зато, словно в насмешку, выползает погребенная на дне старая фотография, уже слегка подвыцветшая, и на фотографии хохочет Лави — в обнимку с ней, с Айринэ, тогда еще — Аэниэ…