Григорий Ряжский - Дом образцового содержания

Так вот, в тот второй свой гостевой приход в мастерскую Федора Керенского она всего лишь пригубила из протянутого им стакана чего-то горько-сладкого и хмельного.

– Наш профессиональный напиток, – объяснил Федька, – творческий состав по рецепту МОСХа, способствует художественному восприятию окружающей среды разума – ноосферы, как говаривал профессор Вернадский. А всего-то: немного старки для терпкости вкуса и отличное алжирское – портвейн из Португалии. Все – комнатной температуры. Лед совершенно не требуется, лед убивает все живое. Ну разве что запить потом глотком холодного пива. Это не страшно: наоборот, недурственно снимает и мягчит.

Приняв из Федькиных рук чайный стакан и сделав два глотка, Сара виновато улыбнулась и вскоре неспешно поплыла по кривой вдоль линии Федькиного искусства. Тот вел ее, тыкая пальцем в работы, законченные и начатые, объясняя что-то про бронзу и литье, про гипс и пластилин, поминая прошлую выставку и неся столь же урезанную правду про будущую заграницу. В конце пути он резко развернул ее к себе, приблизив лицо к лицу, порывисто прижал к груди и, не дав опомниться, стал безудержно целовать ее волосы, шею, руки, плечи. Он целовал и в промежутках между поцелуями шептал на ухо:

– Ты моя, Сара, моя, я люблю тебя, слышишь? Люблю!

Сара слышала… В это время она продолжала по инерции плыть, не вполне сознавая сама, куда несет ее Гольфстрим из алжирского и старки, но теперь это было уже не важно, потому что все, наконец, сошлось для нее в единой искомой точке: ее любили, ее желали, ей целовали руки, и это было взаимно…

Продолжая наносить чувственные хаотические поцелуи так, чтобы не расцепляться, Федька мелким переступом сдавал назад, к окну, под которым разместилась шаткая, наполовину разваленная кушетка, затянутая несвежим, местами протертым до пружин мебельным гобеленом. Он сел на нее, увлекая Сару с собой, тут же выбросил ноги в длину, закинув вместе с Сариными вдоль кушетки так, что она оказалась поверх него, прижатая телом к телу, лицом к лицу, и уже со всей мужской неприкрытой страстью впился губами ей в губы, промежуточно решив, что или он ее сейчас возьмет, или выгонит вон, если порыв его ни к чему такому не приведет.

То, как он ее раздевал, Сара помнила плохо, была практически отключена от собственного сознания. Помнила лишь, как лежала на спине, голой кожей ощущая под собой пружины через грубую ткань, как Федор целовал ее в груди и в живот, гладя бедра и одновременно разводя ее ноги врозь, а затем… Затем провал в памяти, но тут же – короткая боль, острая и радостная, во всем ее теле, передернувшая всю ее снизу и до самых глаз, до лба, до кончиков волос. Именно в этот момент Федька, распаленный открывшимся видом, как и самим подвернувшимся приключением, начавшимся на похоронах и имевшим завершение теперь, вломился в Сару, пробив по пути многолетнюю ее нетронутость, не по уму затянувшееся трепетное девичество, а заодно смутные обиды на весь мужской род.

Скорее всего, затащив в этот раз Сару на кушетку и овладев ею без особого труда, Федька просто внес бы соседкину домработницу в перечень чувственных и податливых девок, готовых подвалить к нему в полуподвальную мастерскую по первому творческому сигналу, и этим легким приключением закрыл бы тему до другого потребного раза. Однако все произошло не по Федькиному обыкновению, как сам он думал, а иначе, поскольку почти тридцатилетняя Сара Чепик оказалась натуральной тургеневской девушкой, классической девственницей, чего быть по жизни никак не могло оттого, что сроду не бывало. И такая трогательная необычность не могла не взволновать внутреннее вещество скульптора Керенского, который, отвалившись после любовной атаки, обнаружил на кушетке эти самые следы девичьей нетронутости, что и привело его одновременно в изумление и восторг.

– А чего ты не сказала, что у тебя никогда не было мужчин? – спросил он ее, нежно поглаживая по животу и игриво забираясь мизинцем в пупок.

Сара стыдливо свела ноги, поджав одну к другой, и, глядя на Федьку влюбленными глазами, честно ответила:

– Потому что я тебя ждала всегда и теперь мне все равно. Ты самый первый и самый хороший. Мне уже лучше не надо. И я знаю, что ты меня любишь, а это самое для меня главное.

Федька умильно глянул на Сару, и отчего-то ему не стало противно. Почему-то не хотелось никуда ехать, спешить и даже добавить себе в стакан.

– Знаешь, – сказал он, закуривая папиросу, – а ты и вправду чудная. С другими мне, бывает, притворяться хочется, ерничать, дурковать опять же. А с тобой – нет. Веришь?