Григорий Ряжский - Дом образцового содержания

Итак, рассмотрев вопрос о несправедливости жизни в целом после того, как обрелась долгожданная свобода, Стефан Томский перешел к частностям. Укрепив рубежи на новом месте деятельности и заняв двухэтажное жилое пространство в Трехпрудном, он решил, что настала пора разработки и реализации плана отмщения человеку, от которого пострадал совершенно невинно, если называть вещи своими именами и отталкиваться от закона, и только от него.

Начать решил с легкого, но нервического для Чапайкина вмешательства в частную и имущественную жизнь. Для дела привлек пару опытных, старой школы, воров – задуманное было не для братков, в таком деле необходимо было сработать потоньше. Так и вышло – нажиться не удалось, зато удалось обидеть, а значит, уже частично наказать. Те, легко справившись с почти игрушечным замком и не обнаружив ничего имущественно привлекательного, прихватили небольшое денежное отложение вместе с незначительной по сумме сберкнижкой, но зато сдернули с генеральского мундира орденские планки, приложив их к взятым в ящике стола наградам и именному револьверу типа «наган».

Нельзя сказать, что таким результатом Стефан остался удовлетворен, как, впрочем, нельзя и отметить, что остался он весьма раздосадован. Все было не так, а совсем по-другому. Когда он понял, с кем имеет дело, и до него окончательно дошло, что Глеб Иваныч Чапайкин никакой не мздоимец, хоть и генерал-начальник, что этот человек, оказывается, совершеннейший бессребреник, что в его двухэтажной квартире, кроме пыльных деревяшек, черно-белого телевизора и разновеликих коробочек с лекарствами, и в помине не имеется того, ради чего хотелось жить в те времена и продолжать радоваться старости теперь, то резко насчет тактики своей мстительной передумал. Единственное, чего совершенно не допускал Томский, размышляя в долгой магаданской командировке над тем, кто есть кто и что кому в этой жизни потребно на деле, а не в силу должностных инструкций, это то, что первый зам московского УКГБ – идейный. А теперь это выходило именно так – коли не наворовал генерал со своей должности такого, чтобы сильно непрошеного гостя удивить. Нищий Чапайкин-то – нищий, а не вор.

Это было даже трогательно в какой-то мере: в доме срач, неметено, сказали посланники, а ордена начищенным сияют и сами коробочки без пылинки, одна к одной, из-под заботливой руки словно только-только. И с другой стороны, если так уж разобраться. Он был власть, Глеб Иваныч? Власть. Он был вор, Стефан Томский? Вор. Вор оказался хитрей. Власть обосралась, но отомстила. Все получили свое по закону жизни. По крайней мере, исходя из понятных правил – свой-чужой.

Короче говоря, передумал Стефан после организации непрошеного визита к пенсионеру. С местью повременить решил, отложить, если что, до лучших времен, а пока надумал вовсе другое – поинтересней стратегию применить, позанимательней, и гораздо дельней получится, если не забывать, что генерал Чапайкин – прямой путь в дом Розы Марковны Мирской. А там, очень хотелось надеяться, так и висят на стенах в целости и сохранности, начиная с прихожей, все они, все, о ком не забывал ни до, ни после лагеря, о чем не переставал думать и теперь, нередко восстанавливая в памяти славные времена работы своей нештатным искусствоведом под руководством чапайкинской супруги, как ее… Алечки, Алевтины, Алевтины Степановны, пышногрудой кряквы с тонкой мягкой кожей и запахом топленых сливочек из подмышечных впадин.

Томский взял лист бумаги, немного подумал, перекладывая с одного места на другое фрагменты прошлого, и в итоге перечислил письменно – так, на всякий случай, чисто для себя: Шагал, Пикассо, Юон – дважды, Кустодиев, Коровин, Маковский, Родченко, Попова, Серебрякова. Что еще? Что еще – не сохранила память или же не знал и в те времена. Но что касалось этих, помнил наверняка. Крайне интересно, что там теперь на месте из списочка, а чего нет, – оч-чень любопытно.

В дверь квартиры Чапайкина позвонили, когда он чайной ложкой доскребал подсохший творог из распластанной на кухонном столе бумажной завертки. Кроме вощеной творожной упаковки в позднем завтраке участвовал кефирный треугольник в паре со стаканом и подсохший ломоть от белого батона. Однако в глотку не лезло ни одно, ни другое – все, что принудительно вталкивал в себя, понимая, что чего-то все же надо есть, как бы там ни было, цеплялось за горло изнутри и не проталкивалось дальше, просясь обратно. Это было на третий день после кражи драгоценностей всей его жизни – правительственных народных наград.