Фредерик Бегбедер: Идеаль

Я: Ну нет, это уж чересчур. Никто не может быть уверен точно-точно-точно-точно, не требуй слишком многого. Твое лицо спасет западный мир. Большому капиталу требуются твои глаза и зубы! Ты можешь помочь Западу поцарить на планете еще несколько месяцев! Твоя челка, твои мочки, веки…

Лена: Прекрати влюбляться в какие-то физические мелочи! Люби душу!

Я: Красота и Добро — суть одно. Платон говорит это в «Федре».

Лена: Знаю, я сама тебе это сказала.

Я: У нас то лицо, которого мы заслуживаем, даже в четырнадцать лет. Мне нравится твоя внешность, поэтому все остальное я тоже люблю. Твой ум, твою глупость, твои твердые, словно искусственные, грудки, и твое противное нетерпение, и честолюбие, воспламеняющее твои щечки, и попку, упругую, как резиновый мячик, твою страсть к неуловимым мужикам, сияющие синие глаза и эластичную кожу, — все в одном флаконе.

Я долгое время считал, что желание можно вызвать в себе рациональным путем и что меня должна привлекать самая красивая девушка в мире. Я ошибся: со мной произошло прямо противоположное. С тех пор как я с тобой познакомился, увидел твои обгрызенные ногти и острый клык, твое юношеское одиночество, косолапые ножки и неимоверные глаза, твое сиротливое чтение и ямочку на левой щеке, ты стала для меня самой классной девочкой на свете. Красота не терпит объективности. Только субъективность может указать нам верный путь, со всем тем, что она в себя включает: мои воспоминания, твое будущее, весь мир и его разбившиеся самолеты, твою любимую песню и страны, где мы побывали и побываем еще…

Лена: Ты что-то глубоко вздыхаешь, странно.

Я: Ты часто повторяешь «странно». Лена: Чудно.

Я: Прекрати жевать жвачку, когда я влюбляюсь, это невыносимо, в конце концов. А может, родим ребенка?

Лена: Не, ты слишком старый! Он ненадолго тебя застанет.

Я: Спасибо.

Она водила по верхней губе кофейной ложечкой. Я рассмешил ее, намазав себе зубы шоколадным муссом. Она была так прекрасна, что ничего, кроме белой футболки, ей надевать не требовалось.

Я: Ты сможешь меня когда-нибудь полюбить?

Лена: Любовь — это долгая, тяжелая работа… Ты цитируешь Платона, но плохо его помнишь. В «Федре» Лисий советует больше угождать тому, кто не влюблен.

Я: ОК, я тебя ненавижу и никогда тебя не полюблю!

Лена: Поздно!

Я: Именно. Я думаю, ты явилась, чтобы заполнить собой пустоту в моем сердце. Ты даже не догадываешься, насколько совершенна.

Лена: Не догадываюсь… Говорят… как посмотреть… И что мне с того? Это только отпугивает самых классных мужиков.

Я: Именно.

Моя болтовня уже даже не смешила ее. Я был слишком неповоротлив. Стоило нам приехать к Сергею на вечеринку в честь ее победы, как я понял, что все пропало. Входная дверь с системой распознания по отпечаткам пальцев и голосу, электронный глазок, камеры наблюдения, вооруженная охрана на вышках — загородный дом Идиота произвел неслабое впечатление на фальшивую чеченку. Она забавлялась, как влюбленный ребенок, — открывала окно в машине, чтобы подставить лицо ветру, а я повторял, приложившись к бутылке: «Такая девка мне не по зубам. Не по зубам». Через пять минут она начала говорить с Сергеем и его коллегами по-русски. Пламя свечей плясало в ее зрачках. Я остался за бортом ее жизни. Они говорили на языке, которого я не понимал, она заводила его (наверно, чтобы я приревновал, либо хотела возбудить меня, а может, просто запала на его лысый череп и жестокую улыбку). Я старался принять беззаботный вид, но внутри у меня все кипело. Я оказался пленником этой девчонки, она ускользала от меня, при том, что я сам задумал ее побег. Мне бы выразить свое неодобрение, но я повел себя как последняя блядь, капитулировав перед властью денег. И даже пошел откупорить им бутылку «Dom Ruinart», тоже мне лакей на побегушках. Я сидел как мешок с дерьмом и дулся в своем углу, массируя спину близлежащим шлюшкам. Надеялся вызвать в ней ревность. Я снова стал иностранцем — в личном и общественном плане, и Лена с каждым мгновением все безнадежнее забывала меня. Никогда я с такой отчетливостью не ощущал, как уходит время, — Сергей стирал мое существование дежурной славянской шуткой.

На ней было декольтированное платьице телесного цвета, так что трудно было понять, где кончается материя и начинается кожа, и это сводило меня с ума. Я чувствовал, что меня захлестывает яростная ревность, как будто я вдруг осознал смысл слова «забвение». Я опрокинул несколько рюмок «Путинки» в надежде, что алкоголь послужит мне общим наркозом. У меня заплетались ноги от еле сдерживаемой боли и холодного бешенства. Я улыбался, как оглушенный боксер, который, несмотря на град ударов, отказывается признать, что он в нокауте. Я ждал гонга. Ну не падать же мне было на колени со словами: «Леночка, я тебя люблю, уйдем отсюда!» Как же я сейчас сожалею, что не сделал этого, опасаясь, что меня поднимут на смех. Боже, как смешон страх показаться смешным! Мне стыдно было признаться в своей влюбленности перед этими жлобами. Я снобировал Лену, я открыто презирал ее, я неуважительно обращался с ней, чтобы показать всем, что мне насрать (но, оставшись с ней наедине, я превращался в жидкую субстанцию и бежал от нее, как Гёте от Фредерики Брион).