Амели Нотомб - Любовный саботаж (вариант перевода)

Этих отважных добровольцев нелегкая занесла в Китай, где за великими иллюзиями последовало великое разочарование.

Впрочем, все живущие в Китае иностранцы, кроме дипломатов и синологов, оказались здесь по «нелепой случайности».

Поскольку этим несчастным нужно было чем-то заняться, они шли «преподавать» во французскую начальную школу.

Это была моя первая школа. Там я провела три знаменательных года. Но сколько я ни копалась в памяти, не могла вспомнить ничего из того, чему нас там научили, кроме строительства бумажных самолетиков.

Впрочем, ничего страшного в этом нет. Читать я умела с четырех лет, писать – с пяти, а уж завязывать шнурки и подавно. Значит, и учиться мне было больше нечему.

Перед учителями стояла сверхтрудная задача – не дать детям поубивать друг друга. И они с ней справлялись. Значит, нужно поздравить этих достойных людей и понять, что в подобных условиях учить детей алфавиту – нелепая роскошь, достойная идеалистов прошлого века.

Для нас, детей разных национальностей, учение стало просто продолжением все той же войны.

С той небольшой разницей, что во французской начальной школе Пекина не учились немцы, они ходили в восточногерманскую школу.

И мы уладили эту досадную неувязку гениальным и пугающим решением: в школе врагами объявлялись все без исключения.

А поскольку учебное заведение было небольшим, мы уничтожали друг друга с легкостью. Врага не нужно было искать, он был повсюду, до него можно было достать рукой, зубами, ногой, плевком, ногтем, головой, подножкой, мочой и блевотиной. Стоило лишь оглянуться по сторонам.

Эта школа была замечательна еще тем, что четверть учеников не понимали ни слова по-французски и даже не собирались его учить. Родители отправили их туда, потому что не знали, куда их девать, и потому что хотели отдохнуть в кругу взрослых и насладиться тихими радостями существующего режима.

Среди нас были перуанцы и еще какие-то марсиане, которых мы мутузили от души и чьи крики никто не мог понять. О французской школе у меня сохранились наилучшие воспоминания.

Для Елены это тоже была первая в жизни школа.

Я дрожала от страха. Я обожала этот вертеп, но мысль о том, что такое хрупкое создание попадет в столь опасное место, меня ужасала. Она же ненавидит насилие!

В любом случае я дала себе слово отлупить всякого или всякую, кто тронет ее хоть пальцем. Тогда уж, наверно, она обратит на меня внимание. Тем более что обидчик, скорее всего, сделает из меня отбивную, а Елена надо мной посмеется.

Но помощь не понадобилась.

Везде, куда ни ступала Елена, свершалось чудо. С первого учебного дня вокруг моей возлюбленной возникла аура мира, гармонии и галантности. Она могла спокойно пройти сквозь самую гущу боя, аура следовала за ней повсюду. Все инстинктивно расступались перед ней: никто бы не осмелился поднять руку на подобные красоту и величие.

В четыре часа она возвращалась в гетто такой же чистой и опрятной, как утром.

Казалось, воинственный дух, царивший в школе, не мешал ей, она его не замечала. По крайней мере, делала вид, что не замечает. На переменах она неторопливо расхаживала по двору с задумчивым выражением лица, наслаждаясь одиночеством.

Однажды случилось то, что и должно было случиться. Ее одиночество не могло длиться вечно.

Такая высокомерная красота, как у нее, держала других на почтительном расстоянии. Я никогда не думала, что какой-нибудь смельчак отважится приблизиться к ней. В любви я познала много страданий, но еще не испытала ревности.

И каково же было мое удивление, когда однажды утром я увидела, как какой-то жизнерадостный мальчишка что-то рассказывает маленькой итальянке.

И чтобы послушать его, она остановилась.

И она слушала его. Она удостоила его взглядом. И ее глаза и рот были глазами и ртом человека, который слушает.

Конечно, нельзя сказать, чтобы она им восторгалась или хотя бы заинтересовалась, но она по-настоящему слушала. Она одарила его своим вниманием.

Я видела, что этот мальчишка для нее существует.

И существовал он по меньшей мере минут десять.

А поскольку учился он в ее классе, один Бог знал, сколько он может еще просуществовать без моего ведома.

Какая гнусность!

Тут следует кое-что пояснить.

До четырнадцати лет я делила человечество на три вида: женщины, маленькие девочки и нелепые существа.

Прочие различия казались мне несущественными: богатые и бедные, китайцы или бразильцы (немцы стояли особняком), господа или рабы, красивые или уродливые, молодые или старики – все эти различия были, конечно, важны, но не раскрывали человеческой сути.