Амели Нотомб - Биография голода

Всю эту чушь я городила совершенно серьезно. Расписывала маме, как страшно будут страдать мои бедные подруги, когда я их покину. Вместо ответа мама повела меня на «Cosi fan tutte». [14] «Так поступают все женщины» (итал.), опера Моцарта. Мне очень понравилось, но намека я не поняла. Потому что я-то и правда собиралась любить их до гроба.

Однажды вечером, когда я в очередной раз заливала неукротимую жажду, глотая воду стакан за стаканом, мама, молча наблюдавшая за мной, вдруг взяла меня за руку, не дав поднести стакан ко рту:

– Хватит.

– Но я хочу пить!

– Нет. Ты выпила пятнадцать стаканов за четыре минуты. Лопнешь.

– Не лопну я. Я умираю от жажды.

– Ничего, пройдет. А сейчас достаточно.

Гнев вскипел во мне, как цунами. Накачиваться водой было для меня отрадным священнодействием, и это никому не мешало. Не было ничего приятнее этого занятия, которое доказывало, что бывает на свете поистине неистощимая щедрость. В мире, где все строго отмерено, где самые большие порции казались мне жалкими крохами, единственным доступом к бесконечности была вода, открытый кран соединял меня с вечностью.

Не знаю, можно ли считать болезнью тогдашнюю мою гидроманию. По-моему, это скорее свидетельствовало о телесном здоровье и выражало на физиологическом уровне тягу к абсолюту.

Мама напрасно боялась, что мой переполненный живот лопнет, – она плохо знала детский организм, устроенный как сквозная труба. Вода, которую я выпивала, так быстро прокатывалась по моему внутреннему водопроводу, что уже через пять минут я усаживалась в уборной и все вытекало струей целых десять минут. Жюльетта восторженно улюлюкала, а для меня это было одной из радостей жизни.

Взорвалась я от злости. Меня отлучали от воды, от моей стихии, запрещали то, что составляло мою суть. Ярость обрушила плотины и хлынула наружу.

Впрочем, я быстро успокоилась. Придется, значит, и этой страсти уйти в подполье – вот старый верный способ, уже позволивший мне наедаться сладостями, пить спиртное и выделывать разные штучки (кто бы мог подумать – такая смирная бельгийская девочка!).

Подпольная деятельность все ширилась.

Инге оставалась в Нью-Йорке, уезжать из города, где рухнули ее надежды, она не желала.

Она и отвезла нас в один несчастный день летом 1978 года в аэропорт.

Я была сама не своя от горя. Это был не первый конец света в моей жизни. Но привычка к таким потрясениям не вырабатывается, только накапливается боль.

Я вцепилась в Инге так, что меня отрывали от нее силой. Любимые подружки посылали воздушные поцелуи сквозь стеклянную перегородку. Мне было плохо, я не находила себе места.

Жюльетта взяла меня за руку. Я знала, что ее смятение равняется моему.

Самолет. Взлетная полоса. Нью-Йорк исчезает из виду. Отныне он – часть страны Никогда. Смерть и руины у меня в душе. Как жить дальше?

Но сметливая сестрица достала из сумочки какую-то фляжку:

– Это вода из Кент-Клиффса.

Я смотрела на сокровище во все глаза. В Кент-Клиффсе мы провели немало счастливых ночей. Эта вода убережет нас от всех напастей. Мы увозили с собой волшебный эликсир.

Бангладеш в 1978 году была одной длинной улицей, переполненной умирающими людьми.

Но нигде я не видела столько энергичных людей, с такими горящими глазами. С этим пылом и умирали. Неистребимый голод горячил бенгальцам кровь.

Мы жили в каком-то убогом бункере, но у нас была еда – высшая роскошь.

Основное и единственное ежедневное занятие местного населения состояло в борьбе за угасающую жизнь.

Моим родителям было по сорок лет – самое время, чтобы засучить рукава и испытать свои силы в трудной работе. Поле деятельности было огромно, и отцу удавалось сделать невероятно много.

Мне было одиннадцать лет, и я еще не умела по-настоящему сочувствовать. Толпы умирающих только нагоняли на меня ужас. Я ощущала себя как певица сопрано, попавшая на поле кровавой битвы: она сознает, что ее голос не соответствует обстановке, но при всем желании не может изменить регистр. В таком случае лучше молчать.

Я и молчала.

Так же вела себя сестра. Нам, в нашем привилегированном положении, не стоило и рта открывать. Чтобы просто выйти на улицу, надо было набраться духу и приготовиться: мысленно заслонить глаза щитом.

Но и за щитом они оставались уязвимыми. Я словно получала кулаком под дых при виде ходячих скелетов со страшными, неестественными культями, выпирающими зобами, опухшими руками и ногами, но невыносимее всего был голодный вопль, звучавший в каждом взгляде и не заглушаемый шторами опущенных век.