Юкио МИСИМА - ХРАМ НА РАССВЕТЕ

Макико, прикрывая от отвращения глаза, засмеялась.

— На этом приеме нет ни одного мужчины, — сказала она и встала навстречу Хонде. Госпожа Цубакихара, сгорбившись, плакала, сидя на краешке приделанной к стене скамьи. Вечером на улице стало холодно, окна были мокрыми от осевшего пара.

Хонда собирался попросить Макико присмотреть за госпожой Цубакихара. Если на нее так действуют не воспоминания, а небольшое количество выпитого вина, значит, она из тех, кто плачет, когда напьется.

Подошла побледневшая Риэ и сказала Хонде на ухо:

— Какие-то странные голоса. Вот только что в саду… Может, послышалось.

— Ты посмотрела, что там?

— Нет, мне страшно…

Хонда подошел к одному из окон, стер со стекла пальцами влагу. В кипарисовой роще появилась огромная луна. В ее свете по газону бродила дикая собака. Вот она остановилась, поджала хвост — в лунном свете блеснула белая шерсть на груди — протяжно завыла.

— Наверное, она? — спросил Хонда жену. Та, уличенная в детских страхах, сдалась не сразу, издала смешок, похожий на квохтанье.

Хонда прислушался: далекий собачий лай, доносившийся в ответ на вой собаки откуда-то из-за рощи, сливался с лаем других собак, звучащим поблизости. Поднялся ветер.

Глубокой ночью из окна своего кабинета на втором этаже Хонда смотрел на маленькую холодную луну в небе. Йинг Тьян так и не приехала, поэтому луна как бы заменяла ее.

Вечер завершился около двенадцати. Кое-кто из гостей оставался ночевать, немножко посидели в узком кругу и разошлись по своим комнатам. На втором этаже были две комнаты для гостей, потом кабинет Хонды и спальня жены. Риэ, расставшись с гостями, извинилась перед Хондой и ушла в спальню — от усталости у нее немели отекшие руки. Оставшись один в кабинете, Хонда все вспоминал лоснящиеся опухшие руки, которые ему только что показала жена. Словно множившаяся внутри злость выпирала наружу, и белая кожа на распухших, потерявших форму руках натянулась, руки стал невинно детскими — эта картина застыла у Хонды перед глазами. Жена вообще-то вначале не соглашалась, когда он предложил отпраздновать на даче новоселье. Но что с того, что она согласилась? Что-то мрачное переливалось у нее внутри, выплескиваясь наружу в виде любезности и хлопот, отчего становилось тошно.

Хонда оглядел приличного вида кабинет с большим письменным столом у окна. Кабинет в те времена, когда он работал, был совсем другим. Там стоял вечный беспорядок живых дел и запах насеста. Сейчас на полированной поверхности стола ручной работы аккуратно лежал английский набор для письма в футляре из марокканской кожи, на подносе, как на петлицах кадета, сияли латинские буквы, оттиснутые на карандашах, которые он самолично чинил, стоял бронзовый крокодил — пресс-папье — память об отце и пустая плетеная коробка для бумаг.

Хонда в очередной раз поднялся со стула, чтобы вытереть стекло в эркере, где штора так и осталась поднятой. В комнате было тепло, и луна за запотевшим окном сразу затуманилась, скривилась. Он чувствовал, что когда плохо видит луну, в душе копятся тоска и отвращение, и в переплетении мрачных, растрепанных чувств вдруг рождается физическое желание. Холодное удивление от сознания того, что в конце долгой жизни у него есть только этот пейзаж… Снова раздался далекий вой собаки, хрупкие кипарисовики скрипели под натиском ветра.

Прошло довольно много времени после того, как жена в соседней комнате уснула. Хонда погасил свет в кабинете и подошел к книжным полкам, тянувшимся вдоль стены, за которой была комната для гостей. Тихонько вынул несколько томов и сложил их на пол. Это было то, что он сам определял как «болезненное желание объективности». В такие моменты огромная неведомая сила превращала всех его друзей во врагов. Почему? Они были лишь частью тех, на кого он долгое время объективно взирал сначала с судейской кафедры, потом с места адвоката. Однако почему один подход соответствовал закону, а другой противоречил ему. В одном случае он смотрел на людей с уважением, в другом — с презрением и осуждением… Считать, что это зависело от вины, было удобно, но Хонда из опыта своей работы судьей знал, какую радость испытываешь, когда твоя душа чиста и свободна от всего личного. Если эта радость возвышенна, свободна от душевного волнения, то душевный трепет вызывает, наверное, сущность преступления? Выходит, что глубоко личное, вот это самое стремление к наслаждению и восстает против закона?…